Во имя фантома “истинной Церкви” Даниэль Штайн рубит католический сук, на котором сидит: числясь по-прежнему ксендзом, в какой-то незаметный для него самого момент перестает называть свою “Церковь” еврейско-католической (или, пускай, еврейско-православной), а называет “Еврейской христианской Церковью”. Это претензия одной-единственной общины, да еще такой, где абсолютное большинство прихожан — не евреи, а арабы, румыны, поляки, немка-помощница Хильда, — такая претензия, чтобы и в пир, и в мир, и в добрые люди явилась не новая поместная Церковь, католическая или православная, а новая, невиданная и неслыханная со времен первой, апостольской, Иаковлевой, Церковь, по смыслу — равная сразу и всей “вселенской” католической, и всем автокефальным поместным восточным Церквам вместе взятым — то есть всей “соборной” (кафолической) Церкви, — такая мегалопретензия не то что неправомочна, или неосуществима, или утопична, а вообще… как бы это опять сказать, чтобы не обидеть.
В печальной, действительно трагической, может быть, самой трагической — после первоначальной трагедии грехопадения — ситуации западно-восточной церковной схизмы появляется новая, “до-раздельно-после-раздельная”, не православная и не католическая, а “просто христианская Церковь”. Призванная, согласно Даниэлю, как раз и только для того, чтобы объединить все враждующие христианские, скажем так, “деноминации”. Объединить на почве первоначальной, Еврейской Церкви, которая была “отвергнута”, а теперь вновь создана, чтобы, как любящая мать, примирить всех своих детей.
“Вот это любовь, а Вы говорите”.
Да, говорю. Только это не я, а все мало-мальски церковные люди всего мира, в один голос: среди всех твоих выдумок, брат Даниэль, эта — едва ли не худшая.
На чем ты собираешься основать новую единую “просто христианскую” Церковь? На том, что первоначальная община была еврейской? Но благодать не передается по этническому признаку, от “своих” по крови. Предстоятеля Иакова больше нет с нами, но если бы он был здесь, он сказал бы тебе то же самое. Без епископа нет Церкви, потому что она тогда безблагодатна. Но ни один из архиереев католической или православной Церкви не пойдет возглавить твою Еврейскую, просто христианскую Церковь. Никто не пойдет епископом к отрицающему Символ Веры.
Да, объединяться надо. Но твой замысел не созиждет общее целое, не объединит католиков и ортодоксов, а только разрушит их церковное самосознание; признать твое адогматическое учение истинным — духовное самоубийство всего католического в католиках и всего православного в ортодоксах. Ты впрямь добрый и любящий, но надо, чтобы твое сердце не забегало вперед головы. Это такая церковная болезнь, от которой еще когда предостерегал ученый и умный митрополит Московский Филарет (Дроздов) как от “веры, аще не по разуму”.
Автор утверждает уже прямо от себя, что Даниэль Штайн — собой, своим телом — стал “единственным мостом между иудаизмом и христианством”, перекрыл пропасть между ними. Бросьте. Никакой он не “иудеохристианин”. Он вообще не иудей и не христианин (то есть “по человечеству” он — христианин, поскольку поступает часто по-христиански, любя самоотверженно и деятельно, живет “по совести”; но “по священству”, как вероучитель своей паствы, — от такого “христианства” надо бежать сломя голову, именно чтобы та оказалась цела). Человек он хороший, это да, — и вот растянулся всем телом, упершись ногами в один край пропасти и цепляясь руками за другой, и так думает быть мостом, по которому предположительно пойдут люди с одного края на другой в обе стороны, прямо по его живому хребту; но, не зная, как богословские мосты правильно строить согласно “религиозному сопромату”, чтобы они держались, он сам на наших глазах все больше провисает, чтобы неминуемо свалиться туда, в пропасть. На наших глазах. Это страшно видеть и больно, потому что успеваешь привязаться к нему, его полюбить... Да еще и других туда, вниз, тащит; как слепой, ведущий слепых в яму.
В конце романа церковные власти все-таки запрещают Даниэля в служении.
Правильно сделали. Неправильно, что не запретили раньше. Он сам должен был бы сказать своему начальству, что отныне не разделяет все основные воззрения католической Церкви, ее главные вероучительные утверждения, непонятные ему, — и поэтому уходит из кармелитского монастыря и просит, буде это возможно, снять с него сан священника. Он же чихать хотел на всякие “запрещения” и говорит своей ближайшей помощнице типа того, что если его запретят, то он один, в углу, а служить будет.
А что же автор? Он не то что разделяет позицию своего героя — он ее считает единственно верной христианской позицией. Автор идет даже далее Даниэля. Почти в самом конце книги, говоря уже от себя, утверждает: “Бедное христианство! Оно может быть только бедным: всякая торжествующая Церковь, и западная, и восточная, полностью отвергает Христа. И никуда от этого не денешься. Разве Сын Человеческий, в поношенных сандалиях и бедной одежде, принял бы в Свой круг эту византийскую свору царедворцев, алчных и циничных, которые составляют сегодня церковный истеблишмент? Да и он им зачем? Они все анафематствуют, отлучают друг друга, обличают в неправильном „исповедании” веры. А Даниэль всю жизнь шел к одной простой мысли — веруйте как хотите, это ваше личное дело, но заповеди соблюдайте, ведите себя достойно. Между прочим, чтобы хорошо себя вести, не обязательно даже быть христианином. Можно быть даже никем. Последним агностиком, бескрылым атеистом. Но выбор Даниэля был — Иисус <…>”.
Тут уж — только руками развести.
Уважаемая госпожа повествователь! Я сколько возможно пытался обращаться только к Даниэлю. Но коль уж скоро Вы сами говорите от себя все, что вот только что приведено, — я просто вынужден сказать, единой правды ради, что это Ваше “от себя” — ни к Церкви, ни к Христу, ни к чему, кроме учения Сухомлинского и других Сухомлинских, не имеет отношения. Это не значит, что я Сухомлинского или Макаренко не уважаю. Они были серьезные, талантливые, хотящие добра своим воспитанникам люди. Но, во-первых, зачем писать 500 страниц и проделать, судя по всему, Вами же оговоренному, долгую и трудную подготовительную работу — чтобы “вернуться” к Сухомлинскому? Вообще, если можно быть кем угодно, лишь бы хорошо себя вести, то какой смысл вкладывают в свою многоразличную веру миллиарды людей? Если он общий, из-за чего они свое отстаивают, “враждуя”? Не потому ли, что каждый видит серьезный смысл в своем особом представлении об истине — и его-то и защищает как самое жизненно важное против столь же насущного, но неприемлемого для него смысла у верующего в другое или в Другого? А вдруг это не “высокомудрая болтовня” о разных смыслах, в которых на самом деле заложено одно и то же, а эти смыслы — разные действительно, до последней глубины, до не перекрываемой “мостами” пропасти, бездны между ними, и вплоть до самого Страшного суда, который только и определит, чей смысл — смысл, а чей — недомыслие?
И еще раз о Церкви. Я, может, и хотел бы считать, как и Вы, что только бедная Церковь, я бы еще добавил, только гонимая Церковь — права и является Церковью, — мне это чувство симпатично, я из-за него в 1982-м ушел в “катакомбы”, советские, конечно, а именно это была Зарубежная русская православная Церковь, тогда ее в СССР запрещали. И тем не менее сегодня, двадцать пять лет спустя, невзирая на все мои симпатии, я вынужден признать: Церковь не может ориентироваться только на бедность и гонимость, она должна считаться с реальным положением вещей, и если сейчас ее не гонят, а наоборот, то как ни противно смотреть в Церкви на солнцевскую братву или членов правительства, но провоцировать свою гонимость, лишь бы быть честной и “настоящей”, играть в гонимость — это и во времена древней, гонимой Церкви не приветствовалось (кто хочет, пусть поинтересуется ересью донатизма). Церковь “работает” с наличествующим “человеческим материалом” и, подобно Самому Христу, не может “изгнать вон обращающихся” к ней; решать же, искренно или лицемерно к ней обращаются, — прерогатива Бога, читающего в душе каждого человека.
Забудьте и о “христианстве против догматизма”, якобы равного тоталитаризму: вне догматов Церкви содержательность Христова учения сводится к “Сухомлинскому”.
Но — к Штайну: будучи всегда на стороне своего героя, автор ему все время и помогает. Излюбленный прием: чтобы позиция героя всегда выглядела в глазах читателя истинно христианской, автор обеспечивает ему игру в поддавки, — не находится ни одного собеседника, который бы Штайну хоть что-то по существу дела возразил. На уровне общинно-приходском это объяснимо: прихожане Даниэля — в основном люди, не обремененные знаниями. Куда труднее помочь герою в Риме, куда его за объяснениями вызвал Ватикан. Сначала он имеет дело с Префектом Конгрегации вероучений кардиналом Рокхаусом3, а затем и с самим Папой Римским Иоанном Павлом II. И в том и в другом случае Даниэль прямо и откровенно несет жутчайшую околесицу; например, глядя прямо в глаза Папе (вероятно, пользуясь тем, что в молодые годы они с Каролем Войтылой были товарищами, вместе служили в одном приходе), режет безбоязненно правду-матку (это “гвоздь программы” — вот мы и дождались его), в ответ на которую Папа только безобидно-дружески улыбается, — а именно: “У иудеев, как и у христиан, человек стоит в центре, не Бог. Бога никто не видел. В человеке надо видеть Бога. Во Христе, человеке, надо видеть Бога”.
