Их невыносимая напряженность возрастает и оттого, что Шура (по вашему настоянию) у вас появляется каждый день, и мне, увы, не дается ни малейшей передышки. Правда, как многие люди, с собою бесстрашные и не старающиеся, не умеющие верить успокоительным иллюзиям, я не люблю прятаться от опасностей, если нельзя их предотвратить, и предпочитаю видеть у вас Шуру, а не радоваться, что вы без него со мною милы, и успокоение от вашей с ним хотя бы искусственной сдержанности всегда большее, чем от случайного его отсутствия. Опять-таки благоприятная или показавшаяся благоприятною мелочь нередко через минуту бывает опровергнута, но улучшенное из-за этого настроение иногда «рефлекторно» продолжается и становится столь необходимой для меня передышкой. Но если относиться к происходящему трезво, все эти передышки бессмысленны и поверхностны и лишний раз свидетельствуют о моей с вами слабости, а вы, с какой-то необъяснимой разрушительной слепотой, мне ни в чем не помогаете, не щадите меня и еще от меня требуете приветливости и «нормальности». Вы нетерпеливо жалуетесь на мою рассеянность, как будто она не удесятеряется вами же и моими о вас постоянными, суеверно-ревнивыми наблюдениями: если бы только вы ко мне вернулись, моя рассеянность стала бы прежней, сносной, «нормальной», – но сейчас я в безвыходности, вам позорно неясной, и убежден, что всякий другой (да и вы сами) на моем месте ее перенес бы куда менее достойно.
Меня более, чем вы думаете, задевало, что вы, под разными предлогами, из ночи в ночь не могли со мной остаться вдвоем и меня до себя (казалось, брезгливо) не допускали: при каждом вашем намеке на неудобство перед Марк-Осиповичем или Шурой я уходил, потрясенный и разбитый, сознавая, как легко при желании все эти неудобства обойти (стоило только условиться с вами и потом вернуться одному – ведь пансионской прислуги мы никогда ни капельки не стеснялись). Но я по-прежнему был уверен в несвоевременности таких попыток и ждал перемены у вас, и однажды вы сами предложили к вам незаметно, как бы ни сделалось поздно, прийти. Угнетенный долгим отстранением, уже по привычке ни на что не надеясь, я с вялым любопытством под утро к вам постучал (мы где-то невесело кутили вчетвером) – вы тихо лежали, раздетая, с книгой, неожиданно смягчившаяся и добрая, и, попросив потушить свет, сразу по-старому уютно ко мне прижались. Я мгновенно потеплел и забыл о своих обидах, что-то пробормотал о необходимости для нас, невзирая ни на какие препятствия, пожениться – и меня вдруг отрезвляюще поразило, что вы в самую последнюю минуту, уже уступая моей настойчивости, внезапно отодвинулись, отвернулись, свесив голову и закрыв лицо руками. Ваши плечи и волосы по-жалкому вздрагивали на моей руке – я не мог понять, от смеха или от плача, – и на меня нашло тупое тяжелое равнодушие, как перед смертью близкого человека, обязывающей сочувствовать, отчаиваться, горевать, и приводящей лишь к какой-то деревянной неподвижности. Я вас именно по обязанности к себе притянул, в темноте отыскав губами ваши глаза, и поцеловал их неубедительным, проверяющим поцелуем – они были мокрые и соленые, – и тогда я снова оттаял и поддался беспомощной, стыдливой, шопотом произнесенной вашей жалобе:
– Если бы вы знали, до чего мне больно.
Затем вы с обычной толковостью рассказали, как накануне вас осматривал врач, что у вас нашел и почему запретил «интимные отношения», как вы решили нарушить его запрет и теперь убедились в его правоте:
– Видите, какая у вас скучная жена.
Вы опять неслышно заплакали – я никогда не видал вас плачущей и проникся не только жалостью, но и каким-то безоговорочным уважением к вашим слезам: мне казалось, что вас нельзя утешать обманом, как ребенка, и когда я настаивал на временности, на поправимости вашей болезни, то судил по немногим своим знаниям и являлся предельно с вами искренним. Но вы упорно не хотели мне верить, и я, осторожно вас обняв, пытаясь быть лишь добрым и дружественным, приглаживая свободной, дрожащей, точно любующейся вами рукой растрепанные сбившиеся ваши волосы, твердил, что и это несущественно, что и без этого вы дороги и единственно мне близки и что как-нибудь мы вместе доживем (конечно, в неукоснительном согласии) оставшиеся, положенные нам годы. Вы постепенно успокоились и словно бы приняли мою опору, всю невозможность рассчитывать и опираться на каких-либо иных людей, мы грустно лежали рядом, подбадривая, утешая друг друга, и мне слишком уже чувствительно представлялись забытыми целым светом, заброшенными, одинокими в темноте. Я был умиленно горд необычностью и сложностью создавшегося у нас положения, своей жертвенной ролью, давно мною же себе предсказанной – и самонадеянно, быть может, внутренно-честно ни разу ни о чем не пожалел.
Лишь утром дома, после сна, возникли отвратительные сомнения – что всё это было умышленной, грубой комедией, что вы от меня уходите и решили смягчить свой уход. Я подумал и о худшем – будто вы к доктору действительно обратились (чересчур для меня правдоподобными оказывались ваши объяснения), но со мной только его проверяли, смутно мечтая о врачебной ошибке не ради меня, а из-за Шуры, и будто ваше ненаигранное отчаяние вызывалось безнадежностью именно с ним: Шура к этому не мог отнестись благородно-жертвенно, любовно, как я – для него вы должны были оставаться (и, конечно, считали это правильным) соблазнительно-здоровой, обыкновенной и сильной женщиной, и печальный опыт со мной разрушал столь для вас необходимую возможность, ваше прежде бесспорное и с Шурой неиспользованное женское превосходство. Болезненная запоздалая моя подозрительность, мне кажется, появилась оттого, что за ночь успело уничтожиться всегда могущественное последнее впечатление – его постепенно вытеснили другие, предшествующие впечатления о бесповоротной моей отстраненности, ставшей основным, привычным у меня состоянием, и это выжидательно-грустное состояние меня снова целиком захватило, освободившись от мимолетного воздействия ваших слез и неожиданной вашей слабости, трогательно ищущей во мне опоры. Слишком наглядно я вспомнил, как вы еще совсем недавно оскорбительно отодвигались при малейшем моем дотрагивании и первая – какое разочарование в вашей гордости – Шуру поощряли и с ним делались, точно в моем отсутствии, беззастенчиво-откровенной. Среди множества предположений о вас, возникших в то утро, недоказуемых и пристрастных, было и одно совершенно бессмысленное – будто вы от меня всё же уходите и себя уговорили поверить чересчур поспешному суждению своего врача, чтобы, уходя, быть со мною искренной. Словом, я, как все обманутые люди, без конца «терялся в догадках», но свою обманутость мучительно сознавал и заранее также предвидел, что вы если ко мне переменитесь, то опровергнете сказанное, выздоровеете, и что я, для спокойствия и по малодушию, легко дам себя убедить. Это непоправимо снижало мою любовь, безукоризненные наши отношения, придирчиво-требовательную их правдивость: опять выступал «закон ничегонепропадания» (неудачное слово, но как выразиться яснее) и печальные выводы из этого «закона» – что никакие мелочи не проходят для нас бесследно, что мы дальше, чем того желали, идем в разрушении своих привязанностей, хотя бы самая суть их нисколько не затрагивалась и не менялась.
Мне, чтобы уменьшить непрерывную боль, оставалось приспособиться к вашему – окончательному или временному – уходу, оставалось попробовать вас разлюбить, и такое себе назначенное умерщвление еще живого часто кажется опасным и бесцельным. Но ни малейшего выбора не предстояло – боль и уязвленное самолюбие постоянно меня подталкивали к решимости с собою справиться и привели к одной, мне представившейся действенною, попытке. Я так устроен, что всё для меня наиболее важное, если только не обеспечены его повторность и длительность, теряет свою прелесть, и мне легче совершенно от него отказаться, чем выпрашивать у судьбы случайные, жалкие подачки – я готов лишиться свободы и, скажем, до срока быть призванным, когда всё равно призыв неизбежен, я предпочитаю, находясь с вами, ускорить свой, всё равно предопределенный отъезд, но не мучиться от сознания быстро идущих последних хороших дней, и вот я себя уговорил не добиваться вашей благосклонности, раз она сделалась трудной, редкой, скупой, и этим как бы усыпить неустанное беспокойное свое влечение: в отсутствии стараний и надежд есть какая-то грозная мертвая сила, какое-то ледяное безразличие, более достойное, чем любые хитрости и просьбы. К тому же у меня – особенно в любовных отношениях – брезгливая неприязнь ко всяким препятствиям, ко всякому соперничеству и борьбе: при невозможности взаимного легкого понимания, при необходимости что-то доказывать и в чем-то убеждать, я тотчас же прячусь, замыкаюсь, каменею – и злорадно блаженствую, вопреки сохраняющейся горечи поражения. Мне после этого даже сладостно-любопытно продолжать видеться с человеком, как бы и мною частично отвергнутым и не понимающим ленивого моего равнодушия, и вот такая попытка – именно с вами омертветь и при вас ничего не желать – была задумана среди безвыходности и отчаянья и неожиданно-быстро мне удалась. Я знал, что в сущности лишь спасительно себя обманываю, что лишь себе не дозволяю любить, вернее, как-то «распуститься на любовь», но страстно обрадовался новому своему преимуществу, приобретенному на всё, быть может, еще долгое наше будущее, и успех этой попытки охлаждения – хотя бы удушливого, половинчатого, искусственного – меня поощряюще направил к иным внутренним усилиям, столь же бесстрашным и столь же разрушительно-беспощадным.
