— Незыблемым основам изменчивости, — смеялись дети постарше.
Для их существования здесь были нужны не только руки и голова, то бишь волевое давление на материю. В каждом из них зрела своя изюминка. Помимо танцев и ковроткачества они делали то стильную, то аскетически простую, но всегда уместную мебель и одежду, ювелирные украшения, созданные для одного только человека в мире — того, кого выбирали во владельцы; переплеты книг, писанных под старину, и сами эти книги; вазы, деревья и камни парков; кушанья, грубые и изысканные; картины и их обрамление. Сырье здесь не стоило ничего, ибо пересоздавалось из уже созданного и пришедшего в негодность, но мастерство формы ценилось так же, как сама жизнь, потому что было лучшим ее воплощением. Сами формы иных реальностей, едва будучи вымышлены, органически включались в акт творения, задавали новый тон и новый ритм сущему. Их мир возникал и утверждался как бесконечная гипотеза, полный зыбкого очарования и звездного трепета. Зачем им было нужно любое абстрагирование, спрашивал я себя, если у них любая мысль, едва возникнув, облекается плотью? И постепенно понимал, что костяк этой плоти надо было извлечь из такого же по виду эфемерного, как мир их реалий, мира идей, мира их и моего вымысла — потому что внутри него непостижимым образом находились вечные опоры сущего.
— Быть Странниками, — просто говорили те, кто стоял на пороге взрослости. Этих было совсем немного, однако и они стали являться на мои амбулаторные сеансы.
— Что делать, у нас отроду пятки чешутся и звонкими гвоздиками подкованы, — смеялись они все. — Не удержишь нас ни женитьбой, ни любимой работой, ни всеобщим благоденствием. Странник — это клеймо наше, что ложится на душу и сердце еще в утробе матери. Сердце наше должно быть открыто всему сущему, чисто и пытливо, как у вечного дитяти, и доверчиво к многообразию Вселенной — может быть, только затем мы наряжаем наш домашний мирок в такие радужные оболочки. Крепость тела, гибкость разума и вечная способность изумляться — вот тройное оружие Странника на его пути. Вы нам даете наиглавнейшее из этой триады: изумление.
Потихоньку-понемногу я стал прямо-таки моден. Жалованье выдавали мешками. Моим серьгам и долгому волосу начали подражать. Шейн, Джозиен и Саттар (он курировал спорт в очень широком смысле: плюс медицина, плюс евгеника и плюс душевная устремленность) навещали меня в часы, свободные от их основного времяпрепровождения, и пробовали затянуть в Клуб, снова и снова намекая на уникальные возможности общения, что там открываются. Но я побаивался других уникальных возможностей: изувечить там могли запросто, я же пока не проверил, так ли легко регенерируют мои живые ткани, как у местных уроженцев. Все-таки понемногу влился в их крепкое мужское братство и только тут уяснил себе, почему они так задвинуты на верховой езде, бегах, поло и других играх с конями. Мало того, что лошади были здесь редкими гостями, так еще для большинства и гостями не слишком желанными. Облагороженная ситуация типа «к нам едет ревизор». О последнем говорилось вежливыми обиняками, так, как в первый мой день Кристофер объяснил проблему рикш. В общем, Клуб Поло был подобием нейтральной зоны на границе.
А вот фехтованию клубмены, да и все вообще предавались безо всяких там комплексов и без удержу — и с восторгом пошли навстречу моим желаниям, когда я заявил, что хочу научиться. А поскольку люди они были, в общем, занятые, мы договорились, что в зале мне будут выделять любого напарника, какого я захочу.
И еще детишки грозились-грозились и соорудили все-таки мне мой собственный особняк, и даже не особняк, а целое палаццо. Вот когда меня накрыло… Ряды золотисто-розовых каменных пальм подпирали хрустальную крышу такой прочности, что на ней оказалось возможным устроить места для посиделок: всякие столики под зонтиками, кушетки, ширмы — путаницу уютных закоулков. Стены танцзала были из цельных пластин аметиста, окантованных серебром, а люстры «холодного света», тоже из серебра, были семи- или девятиярусные, как в зале консерватории, и обильно уснащены цепями и висюльками. Такая грохнет вниз — и регенерировать будет нечему. С буковых завитушек парадной столовой можно было вытирать пыль круглые сутки, если бы она вообще здесь наличествовала. Буфет тутошний занимал всю стену, овальный стол накрывался на сорок персон сразу. Парадных спален было столько, что я каждый раз сбивался в счете, и каждая была оборудована квадратным ложем с валиками и думочками, ванной и роскошной ретирадой. Еще здесь была библио-фоно-видео-аудио-виртуальная и черт-те-что-еще — тека, а при ней то ли ораторий, то ли диспутарий. Чтобы никто не препятствовал желанию поговорить в повышенных тонах, он был кругом обвешан коврами — всё первые копии уникальных плодов здешнего рабского труда. В гардеробной ряды шкапов из красного дерева ждали нарядов тех, кто прибыл в гости, а самый объемистый, в три отделения с антресолью, был заботливо набит шубами, плащами, камзолами, куртками, свитерами, рубашками, галстуками, малахаями, беретами, шляпами и обувью, которые предъявляли на меня право собственности. Палаццо создавалось как символ моего положения в обществе и знак «открытого для друзей дома», однако существовать внутри такой иконографии было нелегко. Детки ни в чем не знали удержу и с легкостью использовали полированное серебро вместо зеркал, бисквитный фарфор вместо ганча и алебастра, золото там, где сошла бы надраенная медяшка. И хотя любое сырье стоило им одинаково — ничто, помноженное на ничего, — а ухаживать за домом от этого не становилось труднее, я терялся среди этого блеска, точно грошик в пустой мошне, и всерьез начинал опасаться, что однажды вовсе себя не найду.
Таков, значит, был публичный первый бельэтаж, своего рода новый клуб, ради которого кое-кто хитрый спланировал все здание. Номинальный же владетель этой роскоши, то бишь я, отвоевал себе часть высокого полуподвала рядом с велосипедным гаражом и холодильной камерой, при помощи парочки верных врезал в пол небольшой бассейн — принимать по утрам прохладные ванны, — оборудовал индивидуальную автодоставку съестного (такой шкафчик, в котором почему-то всегда водилось кое-что съедобное, даже тогда, когда не ожидалось наплыва посетителей) и поставил за бамбуковой шторкой узкую солдатскую койку с льняными простынями и одеялом верблюжьей шерсти. А под койку сунул Дюранду — охранять и никого из реконструкторов не пущать.
Две приметы бельэтажного изобилия я все-таки оставил за собой. Первую — понятно почему: в парк с великолепными старыми деревьями, замшелыми булыжниками и дерновыми скамейками трудно было проникать из моих полузакопанных окошек, и пришлось явочным порядком захватить еще и узкую черную лестницу. (Черную — значит из соответственных древесных пород, а так вернее было назвать ее альковно-амурной, ибо предназначалась она вовсе не для прислуги и мясника с зеленщиком.) А вторую — даже не знаю, с какой стати. Эстетическая отрыжка или подсознательная память младенчества. Кухня в моем дворце была более чем достойна столовой: широкая рама из мореного дуба окаймляла столешницу зеленоватого, как неспелый ранет, оникса. Вокруг ониксовых же, с тонкими коричневыми и белыми прожилками панелей прихотливо вилась пышная гирлянда розовато-желтых лилий, орхидей, астр и хризантем из трудноопределимого поделочного камня, окаймляя дубовые же шкафчики и полки с разным поварским снарядом. Внизу находились огромная мойка из белой глины с набором щеток, губок и флакончиков и низкая плита, облицованная огнеупорными изразцами, где готовили по-настоящему, хотя чаще — из того, что в хитрый шкафчик положено. Место для избранных, самое любимое занятие которых — вести умные разговоры под тихий звон струй и бренчание посуды, в такт ее передвижениям из серванта на стол и со стола в сервант, под мелодию столового серебра и стекла. Как говаривал некогда мой Дэн, аристократическая культура одного из застойных времен была некогда вскормлена в крошечных и неуютных сотах частных кухонь, мало чем подобных этой, кроме парадоксального чувства защищенности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
