«Обнаженная натура — вот искусство!» — восклицают многие.
Да, это искусство — искусство изображения «двуногого без перьев», а не homo politicus,14 человека общественного и одетого.[62] Нагота греческих статуй частично отражает эллинскую душу; современная же скульптура, которая рождается медленно, с трудом, среди агонии и боли, лучше выражает себя в богатейшей сложности складок одежды — среды, соответствующей современному человеку.
Костюм не проявление снобизма и сиюминутной элегантности, не безупречного покроя платье; живым его делают заплаты и складки. Трудно понять это до конца, пока двери захлопываются перед тем, у кого на голове нет цилиндра — клейма рабства, символа и торжествующего наследия тех уродств, которыми украшают свою голову дикари.
Рескин учит в своих «Флорентийских утрах», что забота о складках одежды и дотошность в их изображении являются знаками идеализма и мистицизма, упоминая при этом изваяния канефор Парфенона и стихари наших священников; пышные просторные одеяния на картинах Тициана, например, говорят о том, что некоторые художники меньше думают о душе, чем о теле.15 Не раз говорилось, что народы, пройдя путь от язычества к христианству, облачили изображения обнаженных богинь, превратив их в чистых дев. Они их одели, вот и все, но это «все» значит гораздо больше, чем думают те, кто лукаво ссылается на этот факт.
И здесь пригодились бы фрагменты из «Хитроумного идальго», где упоминается платье Дон Кихота, но оставим это живописцу, который пожелал бы изучить костюм Рыцаря и попытался бы его изобразить, а вместе с костюмом и все, что его окружало. Этой дорогой мы зашли бы слишком далеко.
В общем следует писать портрет Дон Кихота в высшей степени правдиво, с помощью донкихотовской философии, веря в его бесспорное реальное существование, героическое и действенное, раскрывая его материальную оболочку через его душу и помогая себе данными, которые нам представляет его биограф Сид Амет, муж удивительной способности зрительного восприятия.
Любопытно было бы задаться целью проанализировать, как писали и пишут Дон Кихота в различные времена и в различных странах; изучение это составило бы часть исследования о формах кихотизма. Потому что существуют различные типы Дон Кихота у различных народов, которые более или менее поняли его. Есть французский тип, молодцеватый, с пышными жесткими, а не «падающими вниз» усами, без отчетливых знаков печали; этот тип более похож на арагонского Дон Кихота Авельянеды, чем на кастильского Дон Кихота Сервантеса.[63]
Есть английский Дон Кихот, приближающийся более всего к истинно испанскому типу. Самые правдивые изображения — испанские, что естественно,[64] и если бы взять их и соединить, как делается иногда при создании сложных фотографий, таким образом, чтобы основные черты усилились, а незначительные ушли в тень, нейтрализовались, получился бы эмпирический архетип, несколько туманный и графически абстрактный, и художник мог бы извлечь из него подлинный образ Дон Кихота. Такой архетип — это образ, который смутно ощущали, мысленно представляли себе наши художники и рисовальщики и даже те, кто таковыми не являются; образ, который заставляет восклицать: как он похож на Дон Кихота! Такому смутно различимому архетипу талантливый художник придал бы индивидуальную, живую выразительность, рисуя его с той чрезмерной скрупулезностью, с какой некоторые английские художники изображают ангелов и идеальных существ, с той потрясающей тщательностью, которая свойственна фигурам Ханта,32 с той удивительной реалистичностью, которая характерна для Веласкеса[65] в воспроизведении мифологических героев.34 Нужно изображать его с верой, с той верой, которую дает донкихотовский идеализм, источник любого по–настоящему правдивого произведения, идеализм, который оставляет позади, хочешь ты того или не хочешь, всех Санчо; нужно писать его с верой, которая есть обличение вещей невидимых, с твердой верой, что Дон Кихот существует, живет и действует, как верили в существование святых и ангелов изображавшие их замечательные художники–примитивисты.
Но сервантесовский текст, как правило, даже не принимают во внимание. Самое большее, что имеют в виду, это цитату VI, а иногда и ее не принимают к сведению; обычно рисуют, вдохновляясь изображениями второй, или третьей, или энной руки, подобно тому как создаются карикатуры на наших политических деятелей.[66] Мы видим, что чаще всего Дон Кихота изображают безбородым, несмотря на цитаты VIII, XI и XIII, которые я привел с тем, чтобы показать, что бороду он носил, даже если не иметь в виду указание Сида Амета на то, что ему брили бороду, а значит, естественно, она у него была.[67]
Чтобы немного дополнить этот этюд, неплохо было бы провести аналитическое исследование внешнего облика Дон Кихота, каким он предстает в тексте Сида Амета.
Можно будет заметить, среди других любопытных вещей, что Дон Кихот оказывается одного мнения с Лафатером, а Лафатер, этот мягкий и искренний физиономист, обнаружил, что нос Дон Кихота выдает порывистую натуру, преданную своим идеям. Но я полагаю, что самый придирчивый источниковед останется доволен моим усердием и скрупулезностью моих фактологических исследований и не потребует от меня дополнительного анализа. Он не нужен, тем более что речь идет о выявлении самой правдивой, но кажущейся абсурдной и нелепой правды — реального, действительного существования Рыцаря Печального Образа. Оно реально, поскольку идеально; действительно, поскольку действенно; этот анализ не нужен еще и потому, что, несмотря на всю фактологию, не бывает незначительных фактов — все они таинственны и чудодейственны.
Но остается последний вопрос, в высшей степени своевременный, а именно: состоит ли задача современного художника в том, чтобы изображать Дон Кихота по–донкихотовски, «с помощью философии», как живой символ высшего проявления кастильской души?
Оставляю этот вопрос открытым для читателя.
14 ноября 1896 г.
СМЕРТЬ ДОН КИХОТУ!
С тем же правом, с каким Карлейль сопоставлял Шекспира и индийские владения Британии,1 мы должны сказать, что Дон Кихот для Испании более ценен, чем ее умирающая колониальная система. В свете «Дон Кихота» должны мы видеть нашу историю.
Бедный ламанчский идальго, обезумев от чтения рыцарских романов, бросился в чисто поле искоренять то, что казалось ему несправедливостью, и завоевывать государства. И не по своей вине, а по вине коня он часто оказывался поверженным наземь совершенно для себя неожиданно, — по вине клячи, которой он позволял выбирать дорогу на свое усмотрение, считая, что в этом и состоит сущность приключений. И так же не по своей вине, а по вине правительств, что правят им по своей прихоти, испанский народ не раз оказывался поверженным, оставленным на милость погонщиков мулов, которые и пересчитывали ему ребра в свое удовольствие. Бедняга рыцарь и бедняга народ умеют, по крайней мере, утешить себя, а это уже немало.
Когда Рыцарь Белой Луны победил Дон Кихота и, не обращая внимания на слова: «…возьми мою жизнь, раз ты отнял у меня честь», приказал ему возвратиться домой и не выезжать оттуда год, наш идальго направился в свою деревню, намереваясь исполнить приказание. Но не успел он вернуться домой, как у него началась лихорадка, которая стоила ему жизни. И тогда, проснувшись исцеленным после шестичасового сна, благословил наш идальго всемогущего Бога, чье милосердие безгранично, «и грехи человеческие не могут ни ослабить, ни отвратить его». Чувствуя, что он на пороге смерти, решил он умереть таким образом, чтобы дать понять, что жизнь его не была очень уж плохой, и чтобы за ним не утвердилась слава сумасшедшего. «Поздравьте меня, добрые сеньоры: я теперь уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свои поступки прозванный Добрым». Такой примерной смертью умер рыцарь Дон Кихот, принадлежавший истории, чтобы воскреснуть перед Божиим судом в достойном идальго Алонсо Кихано, принадлежащем вечности.
Безумие в каждом, кого оно затронет, есть перевертыш его здравомыслия; каким ты был в здравом уме, таким и безумцем станешь. Но порой безумие взбаламучивает осадок гордыни и тщеславия, дремлющих в каждом смертном. Странное временное помешательство Дон Кихота было, возможно, перевертышем вечной доброты Алонсо Кихано, но в большей степени — всплеском ложной гордыни, заблуждением его души. Он почувствовал себя посланником Господа на земле и десницей, коей вершится на земле правосудие.2
Испания, рыцарская историческая Испания должна, как Дон Кихот, возродиться в вечном идальго Алонсо Добром, в испанском народе, который живет в глубине истории, в большинстве своем ее не ведая, — на свое счастье.3 Испанская нация — нация, не народ — побитая и сломленная, должна выздороветь, если сумеет, как выздоровел ее герой, чтобы умереть. Да, умереть как нация и жить как народ.
