В самом деле, нации, порождение трудолюбивой истории, рано или поздно должны умереть, и я верю, и надеюсь, и желаю, чтобы это случилось как можно раньше. Их переживут, так или иначе, народы — их бессмертная сущность. Может быть, главная задача истории — создавать исторические нации и наделять народы самобытностью, порождать различия между ними, тем самым подготавливая их будущее слияние в единую семью человечества, руководимую общим Отцом.
Жизнь отдельной нации, как и жизнь отдельного человека, должна быть всечасным приготовлением к смерти,4 упражнением, необходимым, чтобы дать человечеству чистый, мирный, христианский народ, смывший с себя первородное пятно дикости — порождение самой идеи воинственности.[68]
Готовясь к смерти, да излечимся мы по воле Господа от безумия, навязанного нам рыцарскими романами нашей истории, — ведь мы всегда в наших общих бедах прибегаем как к проверенному средству к какому‑нибудь из ее романов.
Как славно, что священник с цирюльником, словно по наитию, пересмотрели книги Дон Кихота, лишили его всех, сожгли большинство и замуровали комнату, где они хранились. Ах, если бы можно было позабыть историю испанской нации! Ах, если бы получить доступ к почти не тронутой сокровищнице народа–идальго, что пашет свои земли в смиренном молчании и живет в счастливом неведении того, что случилось при Отумбе, при Лепанто и при Павии!5 Продолжить историю Испании! Нужно как раз ее завершить, чтобы начать историю испанского народа. Потому что Испания это исторический призрак, чей символ — цветное полотнище; это видение, порожденное в первую очередь книгами. И эта Испания, нависшая над нами, держит нас в рабстве, удушая и угнетая. Ужасно рабство народов, бредущих вслед за своим жалким образом в истории; ведь история — не более чем поверхность жизни.
Один исключительно оригинальный испанский мыслитель, Анхель Ганивет, мечтает в своей изящной «Испанской идеологии», что после испано–романского, испано–арабского и испано–колониального периодов настанет у нас период чисто испанский, «в котором дух наш, уже сформировавшийся, даст плоды на своей собственной земли», мечтает об идеальном действии, «которое достигает апогея, только когда прекращается действие внешнее и все национальные жизненные силы сосредоточиваются внутри собственной территории».6 Это глубоко справедливо.
Нужно забыть о жизни, полной приключений, о желании навязать другим то, что, по нашему мнению, им подходит, о ложном желании распространить свою власть вовне. И главное, нужно поразмыслить о глубоко антихристианском характере рыцарского идеала. Если задачей нации, порождения буржуазных отношений, было обеспечить неравенство с помощью войны, то миссия народа — свершить в себе самом, ad intra, справедливость и принять христианство. Истинно христианский народ силой любви завоюет весь мир. Не покидая родной деревни, где его ждет «олья, в которой было куда больше говядины, чем баранины; на ужин почти всегда винегрет, по субботам яичница с салом, по пятницам чечевица, по воскресеньям в виде добавочного блюда голубь»,7 идальго Алонсо Добрый может скромно вершить справедливость, не бряцая оружием и не добиваясь для себя места в этой злосчастной истории, не заботясь о том, чтобы стать героем романсов и копл.8 Забота о том, чтобы остаться в истории, мешает жизни в вечности; это значит жертвовать человеком ради человека, народом ради нации; это один из самых печальных предрассудков, доставшихся нам от язычества, которое устами Гомера говорит, что боги заставляют людей истреблять друг друга, чтобы следующим поколениям было о чем слагать песни.9 «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», — скажем мы вслед за Христом,10 история — кладбище, оссуарий11 для мертвых событий, чья вечная душа остается с нами, с живыми. Только сломав и покинув свой кокон, жалкая гусеница сумеет расправить крылья, просушить их на свежем ветру и, уже бабочкой, полететь к свету.
Нации, идущие путем войны и протекционизма,12 живущие воинственным миром, угнетают народы. Не над нациями, а снизу, под ними, не в межнациональных военных союзах и не в дипломатических пактах, а в мучительном объятии тех, кто работает и страдает, вызревает братство, плодом которого может стать вечная евангельская истина. Придет день, когда самые почитаемые сегодня достоинства наций станут предметом жалости и осуждения для народов. Придет день — мы должны в это верить, — когда откроется сознанию христиан низкая ложь, что таится в варварском принципе римлян: «Si vis pacem, para bellum»,[69] и воцарится евангельское «Не противьтесь злому»;13 придет день, когда люди почувствуют, что без мира нет подлинной славы, славы христианской, а не язычески–рыцарской чести, день, когда сегодняшние утописты окажутся пророками, а наше историческое величие предстанет как суета сует. А если этот день сам по себе столь велик, что так никогда и не наступит, если это недостижимый идеал, неважно: мы должны к нему стремиться. Ведь недостижимой была и задача, вставшая перед нами, когда было нам сказано: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш».14
Да умрет Дон Кихот, чтобы возродился к жизни Алонсо Добрый! Смерть Дон Кихоту!
Вернувшись в свою пещеру, Сехисмундо размышляет о сне нашей жизни и решает, что хочет поступать хорошо:
' Но, правда ли, сон ли, равно. Творить добро я намерен.
Санчо, оставив Дон Кихота, приходит к Алонсо Доброму, бессмертному:
О вечности надо помыслить: Это — нетленная слава, Где счастье уже неусыпно И величье непреходяще.15
Да умрет Дон Кихот, чтобы возродился к жизни Алонсо Добрый! Смерть Дон Кихоту!
Смерть Дон Кихоту!
ГЛОССЫ1 К «ДОН КИХОТУ»: ОСНОВА КИХОТИЗМА
Безумство каждого зиждется на его разуме; этим я хочу сказать, что безумец совершает безрассудные действия или говорит глупости, едва лишь в поле его зрения возникает то, что взволновало бы его, будь он в здравом уме, ибо, в сущности, безумцы немногим отличаются от людей здравомыслящих: последние в помыслах своих столь же безумны, хотя и не выдают себя ни в словах, ни в поступках.
Высказав подобное соображение, посмотрим, какова основа безумия Дон Кихота, а для этого приведем четыре отрывка из неувядаемого рассказа о его приключениях, хотя можно было бы привести их сорок, а то и более.
«Наконец, совершенно свихнувшись, он возымел такую странную мысль, какая никогда еще не приходила в голову ни одному безумцу на свете, а именно что ему следует и даже необходимо для возвеличения собственной славы и для пользы родной страны сделаться странствующим рыцарем, вооружиться, сесть на коня и отправиться искать по свету приключений, одним словом, проделать все то, что в романах обычно проделывают странствующие рыцари: восстанавливать попранную справедливость, подвергаться разным случайностям и опасностям и таким образом обессмертить и прославить свое имя» (глава I части первой).
Отсюда очевидно, что в основе безумия Дон Кихота лежит то, что в другом месте, в моем романе «Любовь и педагогика», я назвал «геростратством»,2 то есть безумной жаждой бессмертия: если мы сомневаемся в том, что дух наш пребудет, она заставляет нас по крайней мере страстно желать бессмертия и славы для имени.
Бедняга Алонсо Кихано сошел с ума от чтения рыцарских романов и в сумасбродстве своем возжелал переселиться в них, чтобы была написана история его приключений и таким образом его имени были обеспечены бессмертие и слава. И мы видим, что, после первого своего выезда, очутившись в открытом поле, Рыцарь говорит себе так: «Когда в далеком будущем правдивая повесть о моих знаменитых деяниях увидит свет…»3 — и все, что следует далее. Та же навязчивая идея преследует его во время всех приключений.
Когда, побежденный Рыцарем Белой Луны, он возвращался в свою деревню, дабы исполнить покаяние, на него наложенное, ему на пути встретился лужок, на котором по дороге в Сарагосу он наткнулся на «разодетых пастушек и нарядных пастухов, пожелавших создать и возродить здесь пастушескую Аркадию, — мысль столь необычная, как и остроумная»; там он предложил Санчо обратиться в пастухов, купив нескольких овец и «все прочие вещи, необходимые для пастушеской жизни»: он, Дон Кихот, назовется пастухом Кихоти- сом, а Санчо — пастухом Паисино, и они пойдут «по горам, лесам и лугам», распевая песни и радуясь. А в конце Рыцарь утверждает, будто все это прославит их «не только в наши дни, но и в грядущих веках» (глава LXVII части второй).
Верно говорят, что каждый сходит с ума по–своему.4 Кажется, будто здесь Алонсо Кихано переключается на иной вид безумия, однако подоплека остается той же: если он сделался странствующим рыцарем, чтобы «обессмертить и прославить свое имя», то и в аркадского пастуха думает обратиться, дабы прославить себя «не только в наши дни, но и в грядущих веках».
