поры в издательствах и на радио. Подобная политика тогдашних руководителей литературы заставляла самого автора сомневаться в необходимости продолжения работы. К тому же не было ощутимой поддержки и от собратьев по перу. Единственное за всю войну письмо из литературной среды с одобрением поэмы пришло от К.М. Симонова.
Новый, расширенный вариант заключительной главы «Василия Теркина», записанный 3 сентября 1944 г., был все же оставлен в запасе, оттесненный работой над продолжением ее (главами «По дороге на Берлин» и «В бане») и поэмы «Дом у дороги». В окончательной редакции глава «От автора» («Светит месяц, ночь ясна…») написана после войны – в июне 1945-го.
4. IX Р.Т.
Начало продолжения «Дома у дороги».
Где ты, один из тех солдат,
Что от семьи своей
Три лета, три зимы подряд
Не слышали вестей.
Где ты, боец немолодой,
Что, подводя итог,
Себя солдатом сиротой
Считать не в шутку мог[45].
Перо не пишет, и вообще что-то не идет. Нужно перечитать все, что есть впереди, м.б., оттолкнуться.
Переезд на другую квартиру.
Все так не просто, что впору отчаяться, – нечем кончать начатое когда-то, в разное время.
В отрывках, хороших в отдельности, в строчках нет общей тяги обычного свойства, нет сюжета, истории. А для продолжения в сложившемся лирическом духе нужен иной запал.
Нет заглавия, что всегда – знак отсутствия темы.
Приходится считаться с началом. Хочется сохранить написанное тогда. Правда, кроме вступления, первой и второй главок («коси, коса») другое не имеет уже такой определенности и законченности. Я соскочил с зарубки, и шестерни стали обходиться. Хороших воспоминаний и удачных деталей может быть сколько угодно – и может при этом не быть того, что составляет целое, вещь.
Может быть так:
Начать этими тремя главками. В них обращено все к ушедшему на войну. Дальше в одну главу утоптать все: жена, семья, дом под немцами. Затем: нынешний этап войны, обращение к нему же: я тебе расскажу о твоей жене и детях, я встретил их там-то. И после описания встречи, как бы от имени (вперебой) весь путь мучений, плена, угона.
Спасение детей – ее главная и единственная задача. Она не герой, не партизанка и т. д., но она не держится и за дом, за корову.
Когда ее угоняют, они пишут на столбах, на березах, на стенах бараков и т. д., как бы обращаясь к нему. Он, видно, не прочел, м.б., его и нет, м.б., он и не дошел… Но мы прочли.
9. IХ Р.Т.
Дело дрянь. Рассыпаются куски и строфы, охотно становятся в тот или иной порядок и все более утрачивают силу своей связи и обязательности. Это сразу после главы «Коси, коса». И много хороших строк, поворотов, восклицаний и умолчаний не вяжутся между собой без внутренней частной истории. Как будто родилось несколько отступлений, побочных мотивов, авторских ремарок, а вещи нет и нет. Уже подумываю об отходе на прежние позиции – к теме одной материнской. Что-то мешает продолжать и в смысле несвоевременности 41-го года, хотя это не то, не совсем то, но не то. Горе мне, если безволие и усталость не позволяют мне справиться с задачей, но горе мне и тогда, если я чую закономерность неудачи. Но в последнем случае – меньшее.
10. IX Р.Т. Воскресенье
Я начал повесть в страшный год,
Когда зимой студеной
Война стояла у ворот
Столицы осажденной.
И я с тобою был, солдат,
С тобою неизменно
Три лета, три зимы подряд
В лихой страде военной.
И как вернуться ты не мог
С войны к жене-солдатке,
Так я не мог весь этот срок
Вернуться к той тетрадке…
–
Тебе иль памяти твоей.
11. IX А.Т. – М.И. П/п 55563 – Москва
…Живу – недавно – в совсем хорошей комнате, пишу, но хвастаться покамест нечем. Довел «Дом у дороги» до того места, откуда нужно продолжать, нашел как будто и тон, и поворот, но придвинулся вперед еще мало. Все прежде написанное доставило много хлопот. Менял, переставлял строфы и куски с места на место, придумывал связки, а потом вдруг казалось, что не только так, но вот и этак можно переставить. Все время ускользала связь и обязательность расположения, поскольку прямого повествования не было. И еще трудно было в душевном смысле вернуться к тому, что написано давно и под давлением общих тогдашних настроений и обстоятельств. Но это как будто преодолелось. Мне очень хочется, пока позволяют обстоятельства, сидеть над этим неотрывно («Теркин» потом), но этого нельзя, т. к. даже полное завершение дела не даст моей газете больше нескольких отрывков, а потом не угадать, как скоро это будет, а в газете я уже давно не выступаю, как говорится. Почему только отрывки могут быть напечатаны в «Красноармейке»? Потому, что в ней печаталось то, что было у меня зимой, а последующее по порядку не станет – есть изменения в композиции…
Решил, между прочим, хотя и большая неохота отрываться сейчас, когда работа уже пошла, решил употребить в дело свой замысел «Поездки в Москву» в статейном смысле. Но командировать меня могут только до Смоленска. Остальное придется додумывать. Все это отнимет минимум пять дней, причем придется торопиться, т. к. о все это дело приурочивается к годовщине взятия Смоленска.
О вызове в Москву постепенно начинаю забывать. Видимо, это дело засохло, но не жалею, что получилось так со «Знаменем», как оно получилось…
13. IX М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563 (Каунас)
…У нас все в порядке. Дети здоровы. Сдала «Избранное» в Гослит, хотя с грустью должна была констатировать, что эту рукопись не миновать переделывать еще…
На днях мне звонил Тарасенков… Конец главы «Дед и баба» – вполне удовлетворяет новую редакцию «Знамени». Одну поправку из просимых («Немец жить велел живым») Тарасенков снял, уразумев, наконец, что это не одно и то же, что «Велел долго жить», а о третьей… Думаю, что и от нее он откажется… «Где ж он, дед, Буденный твой?» – Его волнует анахронизм, а в то же время он понимает, что Малиновского не вставишь… Сейчас здесь <в Москве> идет совещание о песне. Докладчик Исаковский. Сделал неплохой доклад в горьковском стиле. Кулешов уехал с семьей в Минск. Новая его вещь (передавалась по радио на днях) мне не понравилась. Тема у нее
