– И вы не удивились, наверное, когда она стала банкиршей? – усмехнулся Малько, который прекрасно понимал, о чем идет речь: всем мешали работать эти самые ее СВЯЗИ.
– Да я и, понятия не имел, что Анна Рыженкова и Светлана Веллер – одно и то же лицо.
– Светлана Веллер? – удивился Малько: именно так звучала фамилия знакомого Берты Ромих, у которого он должен был навести справки о прошлом Ильи Ромиха.
– Я могу показать тебе все ее пять паспортов, благодаря которым ей удавалось прокручивать свои махинации… Это же дьявол в юбке, честное слово! Понимаешь, Серега, эта женщина сделана из какого-то другого материала… Во-первых, она, как это ни странно, молода, ей сейчас, по моим подсчетам, не больше тридцати лет, но на ее счету столько преступлений, что и сотни жизней не хватило бы, чтобы отсидеть все положенные за них сроки… Я не знаю, кто ее родители и виноваты ли они в том, что она избрала себе подобный путь. Понимаешь, она красива, у нее совершенно потрясающая фигура, она умна, обожает риск и пользуется мужчинами, будто носовыми платками… Ты, наверно, удивлен, что я так много времени посвящаю тому, чтобы обрисовать тебе эту стерву, но, поверь, без дураков, – она стоит того, чтобы за ней поохотились… С другой стороны, она конченый человек. Она убивает людей, как цыплят. Ей ничего не стоило разбить голову Ирине Цветковой, тоже очень известной В городе бизнесменше, которая даже собиралась занять депутатское кресло… Она же убила бомжа и кладбищенского сторожа – по-видимому, они ей чем-то помешали… Возможно, она же приказала другим бомжам разрыть могилу некой Людмилы Рыженковой, потому что на том месте было обнаружено очень много других следов, не имеющих отношения к убитым…
– Мила Рыженкова? Если принять во внимание, что эта ваша Светлана Веллер в Москве стала Анной Рыженковой, то вполне вероятно, что покойная Людмила Рыженкова – сестра настоящей Анны…
– Так Анны или Светланы? Я бы поверил, что эта покойница была сестрой Анны, тем более что в нашем городском архиве есть документы, подтверждающие, что у Анны Рыженковой была родная сестра Людмила Рыженкова, если бы не два обстоятельства… А вот теперь, Серега Малько, держись покрепче… Первое: настоящая Анна Рыженкова родилась – угадай, в каком году? – в 1954! Ты понимаешь? Значит, ей сейчас должно быть сорок четыре года! Людмила же родилась – в 1978 году, значит, ей сейчас было бы всего лишь двадцать. Но я не сказал тебе самого главного: в разрытой могиле не было трупа!
– Как это? Вообще?
– Именно: вообще. В гробу оказалось еще три гроба. Всего их было ЧЕТЫРЕ! И все, разумеется, ПОЛЫЕ… Ты только представь! Как матрешки, елы-палы!
– А что внутри?
– В последнем – пустота. Ничего. Никаких следов. Хоть бы кошку дохлую положили… Между тем могила действительно трехгодичной давности… Мы подняли архивы всех загсов – смерть Людмилы Рыженковой нигде не зарегистрирована…
– Значит, она жива?
– Чертовщина какая-то… Ведь если Людмила жива, но в то же время существовала ее могила, значит, кому-то было необходимо, чтобы эту самую Людмилу кто-то считал покойницей. Кроме того, тот, кто раскопал эту могилу – а я так думаю, что это была Веллер, – НЕ ЗНАЛ, что гробы пустые и что их там четыре!
– Значит, Людмила Рыженкова жива и здорова, живет где-нибудь по другим документам, а в это время ее сестра Анна думает, будто та умерла, так?
– Почти. Получается маленькая неувязочка. Светлане Веллер – хоть на кусочки меня режь – не больше тридцати, я уже говорил об этом, а Анне-то – сорок четыре. Но и это не все…
– Севостьянов сказал мне, что Анна Рыженкова якобы вообще умерла в 1993 году…
– Вот! – Шитов выстрелил указательным пальцем в Малько, чуть не попав ему в глаз. – Вот! Именно это я и хотел сказать…
– Тогда я что-то ничего не понимаю…
– Предлагаю сейчас поехать ко мне домой, до бутербродов, как мне кажется, мы с тобой так и не доберемся… Сейчас пообедаем у меня, посидим, пораскинем мозгами… А ты мне, в свою очередь, расскажешь про ЕЕ художества в Москве…
* * *
Шеффер истекал кровью: его разбитая голова напоминала наспех разукрашенный муляж к фильму-катастрофе.
– Жирный боров… – Анна зло, изо всех сил дергала ручку двери, чтобы выбраться из машины: они, уходя от преследователей, свернули в проулок и, не вписавшись в поворот, вылетели на тротуар и впечатались в стену дома…
Никто и никогда не узнает, что в последние осознанные минуты своей жизни адвокат Юлий Шеффер, пролетая на огромной скорости по московским улицам, думал только об одном: о золотой зажигалке, которая, являясь уликой, может, не без помощи Анны Рыженковой, стать ступенькой, ведущей на эшафот… Тюрьма для Шеффера ассоциировалась лишь с казнью, со смертью… И как он сможет доказать, что Р. убила Анна, а не он?!
Перед тем как заметить в каком-нибудь метре от себя серую стену дома, которая – он еще не знал этого! – и положит конец этой дикой гонке, Юлий вдруг подумал о том, что он плохой адвокат, раз за три года не сумел построить себе (хотя бы на бумаге) защиту на случай шантажа со стороны этой сволочной бабы… И что все защиты свои он строил лишь на телефонных звонках Райскому и ему подобным…
* * *
Анна знала, что через пару минут переулок перекроют милицейские машины, а потому, выбравшись из “Мерседеса” через окно и не обращая внимания на прохожих, которые уже начали толпиться вокруг, она, путаясь в складках шубы, метнулась в сторону чернеющей между домами подворотни, но потом, вспомнив про оставленную в машине большую дорожную сумку, в которой сейчас было все, что могло бы ей помочь в осуществлении ее планов, – деньги, документы Цветковой, теплые вещи, – она снова рванулась к машине и попыталась открыть багажник… Потом, сообразив, что он открывается где-то рядом с водительским местом, она бросилась туда, но дверь, за которой находился раненый (или уже мертвый) Шеффер, очевидно, заклинило, и ей так и не удалось ее открыть… Она вдруг подумала, что если бы стекло окна было опущено, то у нее была бы возможность хотя бы запустить руку в карман Шеффера в надежде найти там деньги, но на дворе стояла зима: все стекла были подняты…
Не видя перед собой ничего, кроме зияющей арки, за которой ее ждало спасение, и не слушая того, что ей пытался втолковать какой-то мужчина – у нее в ушах вообще звучал тихий и спокойный зуммер, который словно отгораживал ее от внешнего шума, давая возможность слышать только себя и воспринимать лишь импульсы, посылаемые ее же собственной интуицией вместе с работающим на полную катушку инстинктом самосохранения, – она побежала, скользя подошвами ботинок по обледеневшему тротуару вперед, подальше от этой суеты и этих любопытных глаз… И только ворвавшись в плотный и черный воздух кисло пахнувшей подворотни, она услышала нарастающий звук милицейской сирены… ОНИ были уже где-то совсем близко.
Миновав подворотню, она толкнула перед собой тяжелые металлические ворота и оказалась во дворе дома, освещенного одним-единственным фонарем, на фоне которого падающий снег явился совершенно неуместной в этот час картинкой из ее прошлого:
"Сахалин”, грязный двор, заставленный мусорными баками, и точно такой же фонарь с густыми крупными летящими хлопьями… Не хватало только звукового фона: слабых гитарных переборов, звуков плевков, хрипловатого похохатывания ее дружков-“сахалинцев”, которые угощали ее дешевым яблочным вином и вонючей самогонкой, да шуршания ее клетчатой двухслойной юбки из органзы, которую она украла из магазина и под которую лезли теперь липкие и горячие руки возбужденных сосунков… А дома ее никто не ждал: матери своей она не помнила, а отец, который играл на С-ской площади на старом саксофоне и все заработанные этим способом деньги пропивал, спал на продавленном диване в их однокомнатной, барачного типа, квартирке и видел во сне тараканов… Да, эму почему-то очень часто снились противные рыжие тараканы, напоминающие своими усами дворника Алебастрова…
Но нет, это был не “Сахалин” и не С., это была Москва, в которой можно было, словно в тысяче мелких зеркал, увидеть отражения характерных провинциальных пейзажей… Ведь, в сущности, везде жили похожие друг на друга люди: двурукие, двуногие и БЕЗГОЛОВЫЕ… А у нее всегда была голова на плечах, и она выкарабкается, выкарабкается и на этот раз…
Она бежала, глотая обжигающий морозный ветер, как прозрачную, леденящую зубы сладкую вату… Петляла по переулкам, перебегала небольшие узкие улочки, рискуя быть сбитой заблудившимися в лабиринте старой Москвы одинокими в этот час заснеженными машинами, пока не забежала в какой-то подъезд и затаилась между двумя входными дверями, чтобы отдышаться и успокоить готовое вырваться из груди колотящееся сердце…
– Привет, сестренка… – услышала она, и от ужаса у нее перехватило дыхание. Так вот она, оказывается, какая, эта Мила? Поджидала ее и здесь, чтобы нанести свой последний, смертельный удар?
