Гитта помедлила. В джунглях снова полыхнуло и протрещал выстрел, знаменуя гибель какой-то твари.
– Я задала себе вопрос, который не приходил мне в голову раньше. Как долго нужно жить добродетельно, прежде чем сумма твоих добрых дел перевесит причиненное тобой зло? Способен ли человек просуществовать так долго?
– Не знаю, – искренне ответил я. – Допустим, Кагуэлла сейчас лучше, чем был когда-то. Но разве можно назвать его образцовым гражданином? Если вы считаете его нынешнюю жизнь добродетельной, то меня ужасает мысль о том, каким он был раньше.
– Вполне резонно, – сказала Гитта. – И не думаю, что вы смиритесь с этой мыслью.
Я пожелал ей спокойной ночи и отправился ставить палатки.
Глава 20
Поздним утром, пока остальные разбирали лагерь, мы впятером двинулись назад по дороге, к тому месту, где видели дерево гамадриад. Оттуда оставалось пройти неудобным, но коротким путем через заросли до широченного комля. Я шел первым, широкими взмахами моноволоконной косы расчищая проход в зарослях.
– Оно еще больше, чем казалось с тропы, – сказал Кагуэлла. В то утро он улыбался, лицо раскраснелось – причиной воодушевления были развешенные на опушке туши. – Как по-вашему, сколько ему лет?
– Больше, чем нашим колониям, – отозвался Дитерлинг. – Думаю, лет четыреста. Если хотите узнать точнее, придется его срубить.
Он прошелся вокруг дерева, легонько постукивая по коре костяшками пальцев.
С нами были Гитта и Родригес. Они смотрели на вершину дерева, запрокинув голову и щурясь от ярких лучей солнца, которые просачивались сквозь завесу джунглей.
– Оно мне не нравится, – заметила Гитта. – А вдруг сюда…
Казалось, Дитерлинг не мог услышать ее, но ответил прежде, чем она договорила:
– Шансы на то, что сюда приползет другая змея, чертовски малы. Тем более что слияние прошло совсем недавно.
– Ты уверен? – с сомнением спросил Кагуэлла.
– Можете проверить сами.
Дитерлинг наполовину обошел дерево, и мы с трудом пробрались к нему сквозь заросли.
В сказочные довоенные годы дерево гамадриад было мечтой первых исследователей. Они ураганом носились по этой части Полуострова, и дивились чудесам нового мира, и верили, что все это будет изучено самым тщательным образом. Словно дети, которые торопливо срывают бумагу с подарка, чтобы, едва взглянув на содержимое, схватить очередной сверток. Вокруг было слишком уж много непознанного.
При более планомерном подходе вскоре бы обнаружилось, что деревья гамадриад действительно достойны самого пристального изучения, но вместо этого они просто пополнили длинный список местных диковинок. Достаточно было бы лишь понаблюдать за группой деревьев в течение нескольких лет, чтобы раскрыть тайну их происхождения. Но сделать это удалось через десятки лет после того, как разразилась война.
Деревья гамадриад встречаются редко, однако распространены почти по всему Полуострову. Они не похожи ни на что из произрастающего в местных лесах – именно этим объясняется львиная доля интереса, который они к себе привлекают. Такое дерево никогда не вымахает выше полога леса – это сорок-пятьдесят метров от поверхности земли, в зависимости от высоты соседей. По форме оно напоминает витой подсвечник, утолщенный к основанию, а у вершины образует широкий плоский зонт – нечто вроде шляпки гриба диаметром в десятки метров. Именно эти темно-зеленые «грибы» заинтересовали первых исследователей, облетавших джунгли на шаттлах «Сантьяго».
Иногда возле дерева обнаруживалась прогалина, и тогда колонисты спускались, чтобы продолжить экспедицию пешком. Биологи, которые входили в состав этих групп, пытались найти объяснение форме дерева и странной дифференциации клеток на поверхности ствола и внутри его, вдоль радиальных линий. Они быстро установили, что сердцевина дерева мертва, а живые ткани образуют относительно тонкую оболочку.
Я уже отметил некоторое сходство этих деревьев с витыми подсвечниками. Но более точной будет, пожалуй, аналогия с высоченной тонкой спиральной горкой – такие стоят в парках аттракционов. Помнится, я видел одну в Нуэва-Икике. Она стояла без дела уже который год; нежно-голубая краска шелушилась и год от года облезала. Ствол дерева имеет форму правильного конуса, обвитого от основания до вершины аккуратной спиралью, причем ее витки нигде не соприкасаются друг с другом. Эта спираль гладкая, точно полированная, и покрыта причудливым орнаментом из коричневых и зеленых фигур, поблескивающих наподобие металлической чеканки. В промежутках между витками можно разглядеть остатки такой же спирали, то ли разрушенной временем, то ли поглощенной деревом, – а иногда и более старые слои. В этих тонкостях разберется разве что опытный ботаник.
Дитерлинг определил главную спираль. У основания, там, где спираль, казалось, должна была уйти в землю наподобие корня, зияло глубокое отверстие. Он указал:
– Смотри, братишка, она пустая почти до самой вершины.
– И что это значит? – спросил Родригес.
Он умел обращаться с молодыми особями, но не разбирался в тонкостях биологического цикла этих тварей.
– Это значит, что дерево вывело потомство, – произнес Кагуэлла. – И молодняк уже покинул свой дом.
– Они прогрызают себе путь в теле собственной матери, – прокомментировал я.
Пока еще неизвестно, есть ли у гамадриад такое понятие, как пол. Не исключено, что они прогрызают себе путь в собственном отце – или в ком-то еще, не знаю. Когда закончится война, биология гамадриад увлечет тысячи исследователей.
– И какой величины они были? – поинтересовалась Гитта.
– Примерно с нашу пленницу, – указал я носком ботинка на отверстие в основании спирали. – Может, чуть меньше. Но не настолько, чтобы хотелось встретиться с ними без тяжелой артиллерии.
– А мне казалось, они слишком медлительны, чтобы представлять для нас угрозу.
– Эти особи почти взрослые, – сказал Дитерлинг. – В любом случае от гамадриады трудно убежать в зарослях.
– Но захочет ли змея нас глотать… то есть поймет ли, что мы годимся в пищу?
– Может, и не захочет, – ответил Дитерлинг. – Но это будет слабым утешением после того, как она по нас проползет.
– Хватит, – буркнул Кагуэлла, обнимая одной рукой Гитту. – Гамадриада – зверь, такой же дикий, как и любой зверь в лесу. Разумеется, он опасен для дураков, которые не знают, как с ним справиться. Но мы-то к числу этих дураков не относимся…
В зарослях позади нас затрещало. Мы испуганно обернулись, ожидая увидеть безглазую голову почти взрослой гамадриады, которая надвигается на нас с неуклонностью товарного поезда через податливую растительность, не способную остановить ее натиск.
Вместо этого мы увидели доктора Вайкуну.
Когда мы покидали лагерь, он не выразил желания присоединиться, и сейчас я задался вопросом: что заставило его передумать? Только не сочтите, что меня радовала перспектива оказаться в обществе этого вурдалака.
– В чем дело, доктор?
– Мне стало скучно, Кагуэлла.
Высоко поднимая ноги, доктор зашагал по скошенной мною траве. Его одежда, как всегда, выглядела безупречно в сравнении с нашей, на которой каждый день появлялись новые прорехи и пятна, – длинная, мышиного оттенка полевая куртка с расстегнутой спереди молнией. На шее болтались изящные очки-бинокль, а волосы были прихотливо завиты, что придавало ему вид хмурого отощавшего херувима.
– А вот и наше дерево!
Я уступил ему дорогу. Моя потная ладонь еще сжимала рукоять моноволоконной косы. Интересно, что бы случилось с этим уродом, увеличь я ненароком радиус секущей дуги? Почему-то подумалось: его мучения не искупили бы тех, что он причинил людям за многие годы своей «профессиональной деятельности».
– Экземпляр хоть куда, – заметил Кагуэлла.
– Последнее слияние, похоже, случилось пару недель назад, – сказал Дитерлинг, которого присутствие доктора смущало не больше, чем его хозяина. – Взгляните на распределение типов клеток.
Доктор вразвалочку двинулся вперед, чтобы увидеть то, о чем говорил Дитерлинг.
Тот извлек из бокового кармана своей разгрузки плоскую серую коробочку. Этот прибор, изготовленный ультра, величиной с карманную Библию, был снабжен экраном и несколькими кнопками с загадочной маркировкой. Прижав устройство боком к спирали, Дитерлинг ткнул большим пальцем в одну из кнопок. На экране появились бледно-голубые увеличенные изображения клеток. Приплюснутые цилиндрики походили на беспорядочно сваленные мешки с телами в морге.
– Здесь преимущественно эпителиальные клетки, – проговорил Дитерлинг, водя пальцем по деталям картинки. – Обратите внимание на структуру липидной мембраны. Она мягкая – и это верный признак.
– Признак чего? – спросила Гитта.
– Животной ткани. Если бы я взял препарат вашей печени, он бы не слишком отличался по структуре от этого.
