Этьенн вызвался проводить его.
Дорогой они молчали, Виларсо де Торан искоса поглядывал на Армана и лишь однажды спросил, как, по его мнению, надеется ли мадемуазель Элоди, что сестра её… жива? Арман кинул на него мимолетный взгляд. Он видел, что там, где речь заходит об Элоди, Этьенн теряет самообладание. «Да, она надеется». Этьенна это удивило. Ему казалось, заметил Этьенн, что мадемуазель Лоретт не была привязана к сестре.
Арман ничего не ответил.
По их уходе Сюзанн откинулась в кресле и задумалась. Это был афронт. Глаза Клермона затуманились на считанные мгновения — и тут же прояснились. Дыхание участилось, но вернулось в свой размеренный ритм. Пальцы чуть заметно напряглись на подлокотниках кресла — и расслабились. Вернувшийся Этьенн успокоил её. Клермон, видимо, холоден по натуре, он сам никогда не видел его возбуждённым, такие нелегко теряют голову, но это не значит, что не теряют её вообще никогда. Капля долбит камень не силой, но частым падением.
Клермон, расспросив мсье Бюрро, поспешил к Элоди. Та была измучена и грустна и, не зная, как успокоить её, Арман просто тихо сидел рядом, сначала обдумывая то, что сообщил мсье Бюрро, а оно не многим дополняло сообщённое Этьенном, потом думая о том, что могло случиться с Лоретт. Слово «самоубийство» то и дело всплывало в мозгу, но он усилием воли старался не думать о подобном исходе.
— Я слышала, как герцог говорил кому-то, что ночь в горах, если поранена нога или человек не может двигаться — смертельна. Становится очень холодно, даже летом, — Элоди подняла на него остановившиеся, полные ужаса глаза.
Клермон взял её ледяные ладони, пытался согреть их своим дыханием. Неожиданно вспомнил слова Этьенна. Зачем он вообще сказал их? Арман был умным человеком, но ум его не был картезианским. Клермон редко задавался вопросом, солгали ему или сказали правду — но пытался понять, зачем некто говорит ему то, что говорит — и тогда без труда понимал, что стояло за словами собеседника. Этьенн хотел натолкнуть его на мысль о том, что Лоретт не любила Элоди. Зачем? Вспышка ненависти Лоретт к сестре была вызвана ревностью. Или он хотел сказать, что причина в ином?
— Вы с Лорой в детстве дружили? — спросил Арман Элоди, лаская её пальцы и чувствуя странное напряжение.
— С Лоретт? Нет. Её и Габриэль отдали мадам Дюваль, а я… она не нравилась мне, и подруга Эмилия сказала, что ей предстоит четыре года пробыть в Шарлевильском пансионе. Я уговорила родных отпустить и меня. Я вернулась только два года назад, после смерти отца. Но и тогда — мы не подружились. Лора… Я чувствовала, что… раздражаю её, да и Габриэль тоже. Они… я слышала, считали меня синим чулком, монастырской послушницей, фанатичкой… Это все мадам Дюваль. Одна ничтожная и помраченная душонка способна отравить ядовитыми миазмами десятки душ.
— А ты… любила их?
Она посмотрела на него жалобно, как ребёнок.
— Я хотела… исправить их, объяснить им… Но сейчас… я понимаю, что просто не умела любить. Отец Легран говорил, «что бы вы ни делали, делайте это с любовью. Вы поймете, что причина ваших бед в недостатке любви, ибо такова причина всех бед мира. Надо любить всякого человека, видя в нём образ Божий, несмотря на его пороки. Нельзя холодностью отстранять от себя людей…» — Клермон посмотрел на неё долгим взглядом, вспомнив о Жофрейле де Фонтейне. Воистину только люди Духа ещё могут говорить сегодня о Божьей любви — для всех остальных она давно ничего не значила. Элоди горестно продолжала. — Умела ли я так любить? Разве я была к ней милосердна? Разве не превозносилась я над ней в гордыне моей, считая глупой и доступной? Разве меня не раздражала её страсть? Вразумить можно, только любя, я же злилась… — Она разрыдалась. Чуть успокоившись, через несколько минут продолжила, — мать говорила, что любовь есть вершина всех совершенств, но стяжать любовь может только тот, кто стал бесстрастен, освободился от склонности к блуду, гневу, лжи и гордости… Я не умею так любить. — Элоди печально посмотрела на него.
— Но ненависти к тебе Лоретт не испытывала?
— До приезда сюда… кажется… нет… Да и потом… Это всё этот человек. — Элоди неожиданно и зло рассмеялась, хотя в смехе вновь, как когда-то, зазвенел бьющийся хрусталь. — Но Господь покарал его за дела его. Или Дьявол.
— Ты полагаешь…
— Только возмездием я назову его дурную любовь. Может ли человек, для которого бог — похоть, стяжать любовь? Любовь — это акт веры, и если в человеке нет веры, то в нём нет и подлинной любви. Неужели он надеется, что я могу полюбить его? Безумец. Это его кара и за Лоретт, и за сотни таких лоретт. Это наказание и вразумление ему, как гибель сестёр дана во вразумление мне. Нас всегда вразумляют, каждый день учит нас — и не надо винить Господа, если мы не учимся — и на бедах наших, и на бедах ближних. — Она умолкла, потом неожиданно спросила, — но ты по-прежнему близок с ним… Почему?
— Ты же сама говоришь, любить всякого человека, видя в нём образ Божий, несмотря на его пороки. Нельзя холодностью отстранять от себя людей… Он чем-то… он нравится мне, и мне все время кажется, что если бы ему изначально внушили верные принципы — он был бы очень светлым человеком.
Элоди странно улыбнулась, но ничего не ответила. От неё Этьенн хотел той любви, которой она дать ему не могла. Неожиданно Арман спросил:
— Ты сказала — «гибель сестёр»? Значит, ты уже не надеешься, что Лоретт жива?
Элоди снова заплакала и покачала головой, и Арман, видя, что она утомлена и угнетена, сказал, что ей нужно постараться уснуть. Она кивнула, и он направился к себе. Оставшись одна, Элоди вновь начала перебирать в памяти детали поведения Лоретт и возможные причины её исчезновения. Был странный провал во времени… Если она покончила с собой, чего опасалась Элоди, то почему она не сделала это после первой же ночи с Этьенном? Весь день она ещё после была у себя, и пропала только ночью следующего дня… Или утром. Её размышления прервал стук в дверь. Элоди, подумав, что это мсье Бюрро, поспешно открыла.
На пороге стоял Этьенн. Он видел, что Арман ушёл и постучался к Элоди просто потому, что… потому что не мог без неё. Ему нужно было видеть её ежеминутно, ежечасно, ибо дышать он мог только там, где была она. Она удивилась, но неожиданно глаза её блеснули. Она была — вопреки мнению мадам Дюваль, сестёр и Сюзанн — женщиной, — просто отличной от расхожих и примитивных представлений о женственности. И сейчас прекрасно понимала ту власть, что дана ей неведомо кем над этим неприятным человеком, один запах тела которого заставлял её останавливать дыхание от брезгливости. Этьенн был её рабом — ненужным, как некстати подаренная вещь, которую готов передарить кому угодно или выбросить, но Элоди осознавала его рабство.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
