не осквернившими», мать моя женщина! Забудь о кастах, Гита. Единственная сила – это деньги. А их у Кхуши хоть отбавляй.
– Ее заставили топтаться у полицейского участка. Босую. Чем ей эта сила помогла?
Салони обиженно запыхтела, как будто Гита обвиняла лично ее в социальной несправедливости.
– А что мы можем сделать, Гита? Мы даже никак не добьемся от властей, чтобы в нашей деревне обновили данные переписи населения, а ты хочешь сломать двухтысячелетнюю традицию? Ясное дело, нельзя дискриминировать далитов. Это всем очевидно, но проще помалкивать. Понимать, принимать как данность и держать язык за зубами.
Салони припарковалась рядом с фотостудией, где делали снимки на паспорт, под выцветшим рекламным плакатом «Эртел»[139]. Охранник в синей униформе махнул рукой, пытаясь ее прогнать, но она отправила его в воображаемое путешествие точно таким же жестом. Он скроил недовольную мину, но отстал и вернулся на свой пластиковый стул в тенечке. Салони размотала шарф, сняла перчатки и засунула их в ящик под сиденьем.
– Это как с домашним насилием, да? – спросила Гита в продолжение разговора. – Когда нас бьют мужья, мы тоже должны понимать, принимать и помалкивать? Это тоже «традиция»?
Они уже поднялись по раздолбанным ступенькам в салон красоты. Салони назвала свою фамилию администратору, сказала, что Гита просто посидит рядом, и потащила ее с собой за занавеску.
– Гита…
– Погоди, дай мне закончить. Я думаю над этим с тех пор, как закрутилась проклятая кутерьма. Если бы Рамеш ударил тебя, это было бы преступление. Но он бил меня, и это было частью семейной жизни. Даршан пытался меня изнасиловать, поэтому я имела право дать ему отпор – это мое оправдание. Но если бы он изнасиловал Прити, это тоже было бы частью семейной жизни. Кхуши – далит, поэтому она не может сидеть рядом с нами и есть за одним столом, ей разрешено заниматься только одним ремеслом, а ее сын получит университетский диплом, но тоже будет заниматься только одним ремеслом, написанным ему на роду, и…
Гита замолчала, потому что из-за занавески вошла девушка в курте и джинсах. Гита часто видела на молодежи джинсы в обтяжку, но у этой девушки они были явно не по размеру и болтались на тощих ляжках, мешковатые, из толстой ткани. В ушах у нее были белые «затычки», и два проводка от них спускались по груди в карман, где лежал мобильный телефон. Искаженные звуки модного рэпа пробивались из наушников в окружающий мир, Гита даже различила повторявшиеся слова: «Lungi dance, lungi dance, lungi dance»[140]. Поздоровавшись, девушка без лишних разговоров взялась наносить на руку Салони воск с безразличием и ловкостью профессионального медицинского работника.
Салони выглянула из-за ее плеча и посмотрела сверху вниз на Гиту, которая примостилась на таком низком стульчике, что казалось, будто она присела на корточки на полу:
– Что это тебя вдруг прорвало на революционные агитки, яар?
– Не знаю.
Гита чувствовала странное волнение. Из головы не шли слова Карема о том, что дети не задумываются о несправедливости. Но взрослые же должны понимать всю ее меру? Если женщины в их деревне могут объединиться, чтобы совершить убийство, поскольку считают, что у них есть на это моральное право, почему бы им не помочь другим униженным и обиженным?
Когда Гита была маленькой, задолго до того. как панчаят решил вырыть второй колодец в южной части деревни, далиты со своими ведрами и глиняными кувшинами приходили к тому, где запасались водой все остальные жители. Зачерпывать воду им не разрешали, конечно, но Гита видела, как ее мать и другие женщины делали это для них, для хариджанов, как снисходительно называло далитов в те времена старшее поколение, и затем наполняли их кувшины, выливая туда воду с надлежащей высоты и стараясь не коснуться их своими ведрами. Кастовую принадлежность в их деревне умели определять с первого взгляда, как пол, и в результате вели себя с человеком соответственно. Мать никогда не выказывала неприязни к далитам, никого из них ни разу не обидела, но, следуя всеобщему правилу, она тем самым с ним соглашалась и Гиту научила тому же. Теперь же все эти правила, которые Гита принимала как должное, казались ей предрассудками, она видела, что ничего «правильного» в них не было.
Мятежницей Гита себя не считала и о том, чтобы поставить мир на колени перед собой, не грезила. Пхулан Дэви тоже не желала ничего подобного, но она поставила на колени некоторых мужчин, и ее история находила отзвук в сердцах очень многих женщин, в том числе Гиты. Судьба Пхулан всегда казалась ей предопределенной полом: одна женщина выступила против огромного множества мужчин, для которых именно ее пол постоянно служил поводом обесчеловечить ее, унизить, растоптать, в буквальном смысле втоптать в грязь. Теперь же Гита понимала, что дело было не только в этом. История Пхулан была отмечена ее кастовой принадлежностью не в меньшей, а может, и в большей степени, чем гендерной.
Она родилась Пхулан Маллах, девочкой-далит, то есть дважды бесправной и угнетенной. Даже разбойники, не приемлющие ни цивилизацию, ни законы, подчиняются кастовому укладу. Мужа Пхулан, Викрама Маллаха, убили из-за его касты. Ее саму насиловали всей бандой из-за касты. Пхулан убила в отместку двадцать два человека, принадлежавших к высшим кастам. И лишь после этого она перестала быть женщиной и сделалась легендой. Страна забыла ее изначальную фамилию, происходящую от названия одной из низших каст – Маллах, и стала звать Пхулан Дэви[141].
У Гиты не хватало слов, чтобы объяснить все это Салони, которая терпеливо ждала от нее ответа, выглядывая из-за девицы в джинсах. Но Гита все же попробовала:
– Я много лет ни с кем не общалась, как ты знаешь, держала все в себе. Но… лучше всего я могу описать это так. Если я очень долго сижу в доме с Бандитом, я привыкаю к запаху псины и перестаю его замечать. Потому выхожу куда-нибудь – за водой, на собрание заемщиц или еще куда-то, – возвращаюсь, и запах ударяет в нос, я сразу понимаю, что пес грязный и воняет, что надо его помыть.
Салони даже не поморщилась, когда девушка резко рванула подсохший воск с полоской ткани сначала с одной ее руки, затем с другой.
– Мне кажется, у меня всю жизнь были какие-то проблемы с обонянием, а теперь я вдруг резко почувствовала, как пахнет этот мир. Он воняет, Салони. Надо его помыть.
– Ноги тоже? – спросила девица в джинсах так громко, что Гита вздрогнула.
Салони покачала головой, и девица удалилась за шторку. Салони изучила кожу на руках – кое-где там остались липкие частицы воска.
– Ты вот о чем подумай, Гита, – проговорила она. –
