— И осуществить это должен я, ваш покорный слуга? Опомнитесь, герр Нунке. В Берлине я человек совершенно новый, незнакомый с местными условиями, с кадрами, на которые могу рассчитывать.
— Глупости! Пусть вас не волнует организационная сторона дела: я беру ее на себя. В вашем распоряжении превосходный особняк на одной из центральных улиц Берлина, основной штат работников, большие дотации.
— Итак, вам нужна пешка, которая де-юре возглавит дело?
— Наоборот. Человек, способный круто замесить тесто.
— Чтобы сразу выдать вам готовый пирог?
— Ну что вы, Фред! Никто от вас этого не требует. И вас вообще никто не будет опекать. У вас будут все возможности для собственной широкой инициативы. Отчитываться вы будете поквартально, к тому же лично мне.
Именно за такой отчет сегодня с утра и засел Григорий, приказав секретарю никого к себе не пускать. Он работал уже почти час, но дело двигалось туго, мысли все время возвращались к собственным заботам, что-то уж слишком много всего навалилось.
Нарушена связь с Домантовичем. Как ни старался Зеллер устроить своего человека на работу в школу, это не удалось, а вырываться в город Домантовичу становилось все труднее. Из-за поездки в Мюнхен Григорий пропустил заранее обусловленную встречу и теперь напрасно слонялся вечерами по тем злачным местам, где можно встретить воспитанников школы и их наставника. Очевидно, подопечных Домантовича по каким-то соображениям лишили коротких отпусков, которые давались каждой группе раз в две недели для «психологической разгрузки».
Беспокоила Григория и Мария. Он теперь поддерживал с ней связь через того же неутомимого Зеллера и знал, в какое трудное положение она попала из-за гибели Клары. Посещение морга, новые допросы в полицай-президиуме — все это окончательно измотало ее. Ей, как никогда, сейчас нужна дружеская поддержка, а ему приказано на некоторое время прервать с ней всякую связь. Эта предосторожность совершенно необходима, но ему до боли обидно находиться как бы в стороне от событий…
Он берет в руку расписку и вспоминает самоубийство профессора Фриче. Из-за непредвиденного стечения неблагоприятных обстоятельств случилось так, что своевременное предупреждение Григория о действиях провокатора, подосланного к старому ученому, затерялось в недрах чьего-то портфеля, опоздало всего на день или на два. Но доведенный до отчаяния человек отважился на фатальный по своим последствиям шаг. А вот и она — расписка Георга Ленца в получении трех тысяч марок! Плата за голову человека, светлую голову известного ученого, теперь уже мертвую голову.
Григорий в сердцах швыряет авторучку. Его тошнит от этого кабинета, от бумаг с приложенными к ним оправдательными документами. Здесь тоже много расписок, правда, суммы поменьше: пятьдесят, сто, снова пятьдесят марок… Это тоже плата за головы, за информацию, за провокации — за черную измену своему народу. Нет, его работа в «Семейном очаге» не лишена смысла. По крайней мере, эти мерзавцы не уйдут от расплаты. Вздохнув, Григорий снова берется за ручку, но раздается стук в дверь, и входит секретарь:
— Герр директор, простите, но одна дама настойчиво требует, чтобы вы лично приняли ее.
— Скажите, я занят. Пусть обратится к кому-либо из старших референтов.
— Она уже беседовала с господином Краусом, и его совет ее, очевидно, не удовлетворил. Должен предупредить, герр директор, что фрау эта слишком… я бы сказал, назойлива, боюсь, нам от нее не отделаться.
— Ну что ж, давайте вашу назойливую фрау. Только предупредите, через четверть часа я должен уйти.
Секретарь с явным облегчением вздохнул и выскользнул за дверь, чтобы снова через минуту распахнуть ее, пропуская посетительницу. Прищурив близорукие глаза, она, быстро семеня, пересекла комнату, надвигаясь на Григория, словно фатум, словно привидение из далекого прошлого. Чувствуя, как подкашиваются ноги, Григорий с трудом заставил себя подняться.
— Фрау Бертгольд? — воскликнул он и как бы со стороны услышал свой голос, скорее испуганный, чем удивленный.
Женщина остановилась на полпути, ресницы ее мелко вздрагивали, нижняя челюсть отвисла и задрожала.
— Генрих! — вскрикнула она и, вытянув вперед руки, пошатнулась, словно тоже увидела призрак.
— Ну, хватит, хватит, дорогая фрау Эльза, присаживайтесь, — уговаривал Григорий, осторожно подводя фрау Бертгольд к креслу и на всякий случай пододвигая стакан воды. Сам он тоже опустился в кресло напротив посетительницы.
— О, Генрих! — еще воскликнула женщина и начала тихо всхлипывать, прикрыв глаза кружевным, не очень чистым платочком.
Григорий, бормоча что-то успокаивающее, приглядывался к жене своего бывшего покровителя и, наверно, самого ненавистного ему человека. Эльза Бертгольд изменилась. Не то чтобы очень постарела, а как-то поблекла, словно на ней осела пыль времени. Несвежий кружевной платочек больше всего подходил ко всей ее одежде, в погоне за модой перешитой из дорогого материала, но не очень чистого и плохо отглаженного. Лицо фрау до сих пор прикрыто носовым платочком, но Григорий уже заметил, как заострились его черты, сколько морщин залегло вокруг глаз, выцветших, как бы слинявших. Что-то похожее на жалость шевельнулось в сердце, хотя он знал: эта женщина не достойна сожаления, какие бы испытания ни выпали на ее долю. В памяти возникает ферма, пленницы, Лора с изготовленным по специальному заказу кнутом, велеречивые разглагольствования Вилли Бертгольда о политике «выжженной земли», о плановом уничтожении целых народов, чтобы очистить жизненное пространство для таких, как эта вот фрау и ее доченька.
— Как себя чувствует Лора? — вдруг не без злорадства спрашивает Григорий, наперед зная, что Лора обязательно попала в какую-нибудь беду — такой уж у нее характер.
Руки фрау Эльзы сразу падают на колени, в этом жесте молчаливое отчаяние.
— Ах, Лорхен, бедное дитя… Она так далеко и так несчастна… Если бы ее отец знал, если бы Вилли мог видеть… — на глаза фрау Бертгольд снова набегают слезы, но она прерывает рассказ не из-за них, а потому, что ею завладела какая-то новая мысль, — Вилли… — слова вырываются с хрипом, — вы должны знать, что случилось с Вилли! В последнем письме он писал, что выезжает в Италию и попробует вырвать вас оттуда.
Холодные пальцы вцепились в руку Григория, ему приходится сделать усилие, чтобы высвободить ее и потянуться за сигаретой.
— Вы разрешите? — вежливо спрашивает он и прикуривает, стараясь восстановить в памяти все сказанное Гелену. Но пауза кажется фрау Эльзе слишком долгой, и жена Бертгольда наседает, с ее губ срываются десятки бессмысленных вопросов.
— Я встретился с вашим мужем в Кастель ла Фонте в ужасающие дни нашего повального отступления. Герр Бертгольд вел себя героически, старался придать этому отступлению хоть мало-мальский порядок, но нечего было и думать остановить этот сброд, гонимый животным страхом. Да, это были уже не солдаты, а дикие толпища, способные на все, даже на то, чтобы шагать по телам своих товарищей по оружию, только бы выбраться из западни… Партизаны и итальянские войсковые части, присоединившиеся к ним, перекрывали все возможные пути нашего отступления, и тогда мы с Бертгольдом решили опередить их и прорваться в Швейцарию через Альпы. Может, решение двигаться по отдельности было не очень мудрым, но мы рассуждали так: не посчастливится одному — повезет другому. Вот и все, что я могу вам сказать, уважаемая фрау Эльза.
— Вы думаете, он… погиб?
— К сожалению, такой вывод наиболее правдоподобен. Как ни печально мне произносить эти слова.
— Почему же тогда посчастливилось спастись вам? Ведь Вилли обладал такой властью, он был так предусмотрителен…
— Что значит власть без людей, на которых можно опереться? Привычка приказывать, должно быть, и породила в нем излишний оптимизм, помешала трезво сориентироваться. К тому же он был значительно старше, отяжелел, и, вероятно, не решился бросить машину. А в сложившейся обстановке можно было надеяться лишь на собственные мускулы, выносливость, отчаяние, рожденное безысходностью. Слепой инстинкт приказал мне: бросить машину, двигаться по нехоженым тропинкам, научил не засыпая согреваться в снежных сугробах, питаться кореньями и ветками, нюхом чувствовать опасность обвала, как чувствуют это животные. Теперь я и сам не верю, что мог выдержать все это. Во время бесконечных блужданий я сбился с пути и вышел не в Швейцарию, как думал, а в Австрию. И только для того, чтобы оказаться в лагере военнопленных. Вот почему я не мог подать о себе весточки ни тогда, ни позднее, потом я бежал из лагеря и скрывался под чужим именем. Через своих друзей испанцев я пытался разыскать вашу семью. Из Цюриха ответили, что такие там не проживают. Отрицательный ответ пришел и из Мюнхена…
