— А тот, кто слишком спешит, рискует головой.
— Что за разговор мы с вами завели? Я — именинник, вы тоже, как бы это сказать, — крестник. Надо отметить эти два события. Вы что предпочитаете: вино, виски?
— У вас прохладно. Виски лучше согревает.
Нунке вынул из шкафа две рюмки и бутылку.
— «Белая лошадь». Вы любите?
— Я не большой знаток. Лошадь или кляча — все равно гадость. Поэтому, пожалуйста, мне с содовой.
Нунке наполнил рюмки, свою до краев, Шульцу на три четверти.
— За ваши успехи, Фред! Помните, ветер бьет вам в корму…
— Очень благодарен, герр Нунке! Желаю и вам всегда попутного ветра. Пусть каждый следующий год будет для вас лишь новой вехой на пути великих свершений! Ведь по восточному летоисчислению вы только вступаете в пору своего полнолетия.
— К сожалению, Фред, мы живем по законам иного времени! Впрочем, спасибо за добрые пожелания. И давайте поговорим о чем-нибудь более веселом. Так какой подводный риф вам удалось обойти?
— Выскочить из петли, которую хотела накинуть мне на шею фрау Бертгольд.
— Фрау Бертгольд? Она уже появилась здесь?
— Приехала хлопотать о документах, необходимых для получения пенсии. Кто-то посоветовал обратиться в наше агентство, там мы встретились. Не скажу, что меня это очень обрадовало. С тех пор, как я был Лориным женихом, прошло много времени. Она переехала в Америку, дважды успела выйти замуж, — по мне, слишком много для безутешной невесты бедняги фон Гольдринга. Фрау Эльза тотчас решила разлучить Лору с мужем и выдать замуж за меня. Но, как только я сказал, что я больше не Гольдринг, а Фред Шульц, следовательно, не могу получить деньги, положенные на имя Генриха, она сразу охладела.
— А она не будет трепать языком?
— Фрау Эльза — женщина практичная и понимает: документ о бесследном исчезновении Бертгольда, который я обещал ей выслать, потеряет свою силу, как только кто-либо узнает, что на нем фактически фальшивая подпись. А ей крайне нужна пенсия и как можно скорее, потому что дочка вытянула из нее все, что могла. Меня охватывает ужас, когда я думаю, что так неосмотрительно мог бы стать мужем Лоры.
— Тогда нам надо отметить еще одно важное в вашей жизни событие.
— Боюсь, «Белая лошадь» очень крепка для меня. Разрешите, я сам налью. — Григорий налил Нунке, потом плеснул виски на самое дно своей рюмки.
— Э-э, Фред, так не годится.
— Смилуйтесь. После разговора со своей экс-тещей я до сих пор не могу опомниться.
— Ну, за ваше освобождение.
— За здоровье всех членов вашей семьи.
С каждым новым глотком Нунке заметно пьянел. Его благодушное настроение сменилось лирически-печальным.
— Ах, Фред, не торопитесь с женитьбой, — поучал он, — каждый брак — это своеобразная петля. Вначале ее не чувствуешь, пока нежные руки любимой обнимают тебя, но постепенно замечаешь, как медленно и неумолимо она начинает душить тебя, как путы обязанностей сковывают тебя всего. Это не может не отразиться на карьере. Сегодня ночью я мысленно перебирал главные вехи своей жизни и понял, что на склоне лет оказался у тех же рубежей, с которых начал. Это обидно. Я знаю, что заслуживаю большего.
— Вы сбрасываете со счетов главную причину — поражение в войне. В той или иной степени это отразилось на судьбе каждого. И что бы там ни было, а мы с вами в значительно лучшем положении, чем многие наши соотечественники, вынужденные скитаться по всему миру или сидеть за решеткой у себя дома. Я уже не вспоминаю о тех, кто сложил головы. Мы с вами, по крайней мере, можем действовать, выполнять свои обязанности перед родиной.
— По чужой подсказке? Скоро возвращается Думбрайт, и я уверен, что нам снова посадят его на шею. А не его, так другого. Вот и выпендривайся перед ним, чтобы не потерять даже то, чего уже достиг.
— Вы, шеф, слишком пессимистически смотрите на вещи.
— А вы до сих пор готовы забавляться романтическими игрушками. О, я вижу, как вы вспыхнули! Готовы произнести множество пышных слов. А они ничто, пузырьки, которые всего миг переливаются всеми цветами радуги, а потом лопаются. В молодости я тоже был таким, как вы. С некоторой склонностью к романтике… идеализму, если хотите. Но все это слетело с меня в один день, словно шелуха, унесенная могучим ураганом.
— Что же это был за день и какой шквал налетел на вас?
— Передо мной встала проблема — утвердиться в жизни или быть сломленным.
— Любопытно!
Нунке поднял на собеседника осоловелые глаза, качнул головку статуэтки и стал рассказывать медленно, с паузами.
— К черту предысторию. Она не имеет значения. Начну с главного… Случилось так, что мне пришлось выстрелить в одного очень близкого человека… Я уже начал выбиваться в люди, но по сути оставался сентиментальным идиотом… Мучила мысль, что именно мне поручено это дело. Надо сказать, до этого мне не приходилось стрелять в человека. То есть не то, чтоб не приходилось… Я стрелял, но автомат, направленный в метель, в неясные темные силуэты ходуном ходил у меня в руках. А теперь в пяти метрах от меня стоял мой бывший друг и смотрел на меня полными слез глазами… Он как-то странно дышал: пар изо рта вырывался часто, будто он раскуривал угасшую сигарету. Но я должен был выстрелить и выстрелил. Один лишь раз. Только раз я нажал на спуск, и друг упал… Я не знаю, куда попал, но он лежал на животе, и тело его сводили судороги… А я стоял оцепенев, и глядел на его руку. Смотрел, как сквозь пальцы, сжимавшие комочек снега, медленно стекали прозрачные капли. Понимаете: это таял снег от человеческого тепла. Но капель становилось все меньше и меньше, вот уже одна повисла, помутнела и превратилась в маленькую ледышку, припаянную холодом к окоченевшей руке… Сейчас об этом смешно вспоминать, но тогда, особенно в первое время, мне все снилась эта окоченевшая рука. Не лицо, не глаза, а именно рука с крохотной ледышкой между пальцами… Это был кризис, после него я стал трезво смотреть на жизнь, и понял: побеждает тот, кто решается переступить через все!
Вечером того же дня, когда происходил этот разговор, к небольшим воротам в дальнем конце кладбища подъехала черная машина, из нее вышел неизвестный в темном плаще. В руке у него был маленький букетик. Оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, он вошел на кладбище, встретившее его шелестом опавшей листвы. Медленно, словно прогуливаясь, он шел по ажурным тоннелям аллей, которые по бокам окаймляли памятники и надгробия, навеки застывшие в скорбном карауле. Вскоре он остановился возле маленького, совсем свежего холмика с крестом и мраморной доской у изголовья.
«А стоило ли сюда приходить?» — меланхолически думал неизвестный в темном плаще. «Впрочем, не каждому удается украсить цветами собственную могилу. Жаль, конечно, что я не мог присутствовать на этой церемонии. Вот была бы комедия! Можно было даже, например, произнести коротенькую речь. А поскольку о покойнике плохого не говорят, пришлось бы хвалить самого себя… Ну, ничего, на следующую церемонию я попаду непременно, как ни страшно об этом подумать. И это может произойти очень скоро…»
Незнакомец стоял, покачиваясь с пяток на носки, в плену вдруг овладевшего им ужаса, суеверного страха перед будущим. «Напрасно я искушаю судьбу… нет, не надо было приходить сюда», — корил он себя, с обидой поглядывая на свеженасыпанный холмик. Робко, словно украдкой, он перевел взгляд выше, на мраморную доску, и вполголоса прочитал:
ВЕРНЕР БОЛЬМАН 1907–1947
Его взгляд, смягчившийся от наплыва чувств, вдруг стал злым и колючим.
«Только и всего! Даже не могли придумать какое-нибудь трогательное изречение: «Пухом тебе земля», — или что-то в этом роде. Скряги! И венки жалкие, словно общипанные… Ничего толком не сделают. А это что? Ну, конечно, — перепутали год рождения… остолопы! А сменить доску уже нельзя — поспешили поместить фотографию в газете… К черту все! Распустил тут слюни. Мало ты повидал могил на своем веку! Но это были чужие могилы… Тьфу, тьфу, тьфу, ты чуть не сошел с ума? А это разве твоя? Цветочки, видите ли, принес… Так и впрямь можно накликать беду…»
Изо всех сил швырнув букет куда-то за холмик, он быстро направился к выходу. У ворот Больман пошел медленнее, осторожно выглянул на улицу. Никого нет. Торопясь, он сел в машину, рванув ее с места.
«Так или иначе, а Больмана больше нет. Есть Зепп. Начнем новую… нет, продолжим старую жизнь под новой вывеской… Все же жаль расставаться с собственным именем. Разве плохо звучало: Вернер Больман… Эх, если бы мы не проиграли войну!..»
Рука мертвой хваткой вцепилась в руль, нога сильнее нажала на акселератор, туловище словно рванулось вперед. Это бешенство терзало живого покойника, бешенство за поражение, за утраченные возможности, за вынужденный отказ от собственного имени.
