— Что значит власть без людей, на которых можно опереться? Привычка приказывать, должно быть, и породила в нем излишний оптимизм, помешала трезво сориентироваться. К тому же он был значительно старше, отяжелел, и, вероятно, не решился бросить машину. А в сложившейся обстановке можно было надеяться лишь на собственные мускулы, выносливость, отчаяние, рожденное безысходностью. Слепой инстинкт приказал мне: бросить машину, двигаться по нехоженым тропинкам, научил не засыпая согреваться в снежных сугробах, питаться кореньями и ветками, нюхом чувствовать опасность обвала, как чувствуют это животные. Теперь я и сам не верю, что мог выдержать все это. Во время бесконечных блужданий я сбился с пути и вышел не в Швейцарию, как думал, а в Австрию. И только для того, чтобы оказаться в лагере военнопленных. Вот почему я не мог подать о себе весточки ни тогда, ни позднее, потом я бежал из лагеря и скрывался под чужим именем. Через своих друзей испанцев я пытался разыскать вашу семью. Из Цюриха ответили, что такие там не проживают. Отрицательный ответ пришел и из Мюнхена…
— Мы поселились во Франкфурте-на-Майне, у своих дальних родственников. Наш дом в Мюнхене лежал в развалинах. Погибло все: обстановка, ковры, домашние вещи, коллекции, которые с таким вкусом и упорством собирал Вилли.
«Грабил в музеях моей страны», — мысленно уточнил Григорий.
— Да, да, погибли все наши семейные реликвии… Все, все смели с лица земли эти дикари… — словно в трансе, сокрушенно покачивая головой, шептала Эльза Бертгольд. Ее рука, сжимая носовой платочек, снова потянулась к глазам.
— Вы так ничего и не рассказали мне о Лорхен, — напомнил Григорий, обрадованный тем, что «несчастная Лорхен» оказалась очень далеко.
— О, Генрих, вы даже не представляете, как несчастливо сложилась ее жизнь. Она, бедняжечка, так ждала вас! Когда мы узнали, что вас расстреляли американцы, Лорхен так горевала, чуть не лишилась рассудка. Я и сама все время убивалась, плакала как по родному сыну. Думаю, что только желая забыться, Лора так легкомысленно кинулась в водоворот жизни. Трудно описать то, что я тогда пережила: Лорхен, воспитанная в правилах благопристойности, и вдруг такая метаморфоза. Наконец, она и сама опомнилась, по-настоящему влюбилась в одного американского офицера. Вскоре они поженились, и моя девочка уехала с ним за океан. Разлука была для меня тяжким ударом, и все же я радовалась: наконец-то мое дитя нашло себе пару и тихое пристанище. Но вскоре выяснилось, что этот Лорин избранник — просто негодяй. Он бросил девочку в чужой стране на произвол судьбы без всяких средств к существованию. Можете себе представить, что ей пришлось пережить. Она работала уборщицей в парикмахерской, кельнершей и где-то еще. Мне пришлось продать свои драгоценности и выслать ей денег на дорогу. Но она снова вышла замуж. Я толком даже не знаю за кого, о своем муже Лора пишет очень туманно. Тоже, очевидно, проходимец, они там все проходимцы, рады позабавиться с беззащитными девочками… Представляю, как обрадуется Лорхен, когда я напишу ей о вас! В их штате брачные законы не очень строги, и она птицей примчится, как только мы вышлем ей денег на дорогу.
«Этого еще не хватало!»
— Выслушайте меня внимательно, фрау Эльза, и правильно поймите. Я ничего не могу предложить Лоре. Абсолютно ничего: ни положения, ни материального достатка, ни даже своего имени. Я до сих пор скрываюсь под чужой фамилией, даже мечтать не могу о том, что буду восстановлен в своих правах, в том числе и в правах наследства. Вспомните Нюрнбергский процесс, и вы поймете, какая угроза постоянно висит надо мной.
— Да, да… Нюрнберг! Наши святые мученики! Герои, заплатившие головой за всех нас… Боже, в какой страшный век мы живем!
— Мне угрожает опасность не только с этой стороны. Американский суд действительно приговорил меня к расстрелу за вооруженное нападение на их солдата. Итак, Генриха фон Гольдринга нет, есть Фред Шульц, ваш покорный слуга.
Фрау Бертгольд с минуту, опешив, глядела на Григория, и губы ее молча то смыкались, то размыкались. Она напоминала сейчас выброшенную на сушу рыбу.
— Успокойтесь, выпейте воды, фрау Эльза! И подробно расскажите мне, что привело вас в «Семейный очаг». Очевидно, направляясь сюда, вы не надеялись увидеть меня, у вас просто было какое-то дело?
— Но ведь я… но ведь тогда… выходит, вы ничем не сможете мне помочь… Я хочу хлопотать о пенсии, которая положена мне, как наследнице части вклада Вилли в Швейцарском национальном банке. Для этого требуются документы, правильно юридически оформленные. А все, подписанное Фредом Шульцем, не имеет юридической силы, поскольку документ, подписанный фальшивым именем, сам становится фальшивкой. О, Генрих, как несчастливо все для нас с вами сложилось!
— Не так несчастливо, как вы думаете. Я вовсе не беглый каторжник, который прячется от правосудия. Те, кому положено, знают о моем прошлом и одобряют мои действия. Не могу сказать больше, но вы женщина умная и, надеюсь, догадаетесь. Итак, пусть не пугает вас моя подпись на документах, которые с удовольствием вам вышлет наше агентство. Напишите заявление, датированное задним числом, мы срочно начнем поиски, и через некоторое время вы получите совершенно официальный документ, где будет указано, что во всех инстанциях Вильгельм Бертгольд значится без вести пропавшим. Для получения пенсии этого совершенно достаточно, у нас уже бывали подобные прецеденты.
— О, Генрих!
— Фред, фрау Эльза! Вы должны забыть о Генрихе. То, о чем я рассказал вам, не должен знать никто, даже Лора. Кстати, это и в ваших интересах.
Фред нервничал. Сегодня у шефа день рождения. Григорий узнал об этом случайно и даже приготовил подарок.
Но ему не скоро удалось избавиться от фрау Бертгольд. Еще долго пришлось бы выслушивать ее жалобы на судьбу, давать советы, отвечать на многочисленные вопросы. Спас телефонный звонок. Нунке напоминал, что ждет его.
Каждый такой неожиданный вызов рождал беспокойство. Но сегодня голос шефа звучал благодушно, не предвещая беды. Действительно, Нунке встретил Григория самой ласковой из своих улыбок.
— Я рад, что вы приехали, Фред, хотя вид у вас очень усталый. Какие-нибудь неприятности?
— Наоборот, я, кажется, удачно обошел один подводный риф. Но об этом позже. А сейчас разрешите поздравить вас с днем рождения и вручить маленький презент. — Григорий протянул Нунке маленькую коробочку.
— Спасибо, Фред, спасибо!.. О, какая прекрасная вещь!
На подставке из красного дерева сидел искусно вырезанный из слоновой кости китайский мандарин. Когда именинник, любуясь подарком, повернул коробочку, мандарин закивал головой, словно тоже приветствовал его. Нунке поставил статуэтку на край стола и легко толкнул пальцем головку мандарина.
— А теперь пусть этот самый высокий чиновник китайской иерархии поздравит и вас, потому что и Фреда Шульца есть с чем поздравить. Только что звонили из Пуллаха. Вам приказано немедленно приступить к работе, о которой с вами разговаривали.
— Постараюсь оправдать доверие. Действительно, новость для меня приятная.
— Знаменательная, Фред! Сейчас попутный ветер бьет в корму, и было бы непростительно прозевать столь удобный момент. Поднимайте паруса.
— Меня связывает балласт.
— То есть?
— Ныне существующий порядок дел в агентстве меня не удовлетворяет. Я уже говорил вам: набранная агентура по своим деловым качествам ничего не стоит. Я считаю неверным, что мы гонимся за большим количеством агентов.
— Ничего не поделаешь, Фред! Кто платит, тот и заказывает музыку. А платят американцы. Им же импонируют только крупные цифры. Я понимаю ваше недоверие к информации, поступающей от агентов, которым мы платим 30–50 марок. Я сам хотел бы работать с людьми, достойными оплаты в десятикратном размере. Кому больше дано, с того и спрос больше. Но где их так сразу возьмешь? Пока нельзя пренебрегать даже мелочью в методах тотального шпионажа, как показала практика, в этом есть свой смысл.
— Шеф, взгляните на статуэтку! Сколько таланта, труда и колоссального терпения вложил резчик в свое произведение. Всмотритесь в эти тончайшие штрихи. Без них статуэтка не была бы столь совершенна! И подумайте, как часто нам в нашей работе не хватает терпения. Всегда спешим. Отсюда и просчеты, отсюда и ошибки. Ну, как могло произойти, что профессор Фриче, нами найденный, а потом нами же брошенный на произвол судьбы, наложил на себя руки?
Солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, заглянул в комнату и ярко осветил статуэтку. Нунке невольно провел по ней рукой, словно проверил, что именно оживило мертвый материал, и вздохнул:
— Акт творчества для восточного мастера продолжался, возможно, годы. Над ним время не довлело так, как над нами. В век бешеных скоростей все мы должны спешить, и тот, кто собьется с ноги, проиграет.
