— Потому, что фея шепнула мне, что надо быть очень осторожной, если речь идет о мужской гордости.
— Давай никогда не прислушиваться к чужим голосам и говорить друг другу только правду.
— И ничего не скрывать друг от друга. Ведь в недоговоренности тоже таится ложь. Она накапливается, накапливается до тех пор, пока не вырастет в одну большую неправду. И тогда обесценивает все.
— Ты очень хорошая, Рут.
— Ошибаешься, у меня много недостатков.
— У меня тоже. Но мы должны воспринимать друг друга такими, какие мы есть.
— Вот уж нет! Каждый из нас должен стать лучше. Во имя другого.
Кельнер поставил на столик бутылку вина, закуску и хотел спросить, как скоро подавать горячее. Но, взглянув на молодых людей, понял по их лицам, что им не до него, и тихонько отошел.
Эрнст и Рут действительно ничего не замечали, увлеченные разговором, который был наполнен для них глубочайшим смыслом. Ибо каждое произнесенное слово, дополненное взглядом, неожиданным прикосновением руки, утрачивало обыденность, сверкало новыми гранями, вбирая в себя свет того прекрасного будущего, которое все отчетливее вырисовывалось перед ними.
А Мария тем временем была занята сугубо будничным делом: она готовила ужин для двух полицейских, оставленных в аптеке на ночь.
— Увидите, он обязательно придет, чтобы забрать припрятанное, — убеждал Марию старший по чину. — Каждая крупица этого порошка исчисляется золотом. Не сможет он бросить такое богатство. Жадность победит инстинкт самосохранения, уверяю вас.
— Почему вы думаете, что придет он, а не она? — раздраженно спросила Мария. — Совсем недавно вы успокаивали меня, а теперь…
— И теперь скажу: девушка где-то прячется. Она — новичок в подобных делах, и первая неудача смертельно напугала ее, настолько, что она побоялась вернуться домой, выйти на работу.
— Я бы многое отдала, чтобы это было так. Но меня угнетает мысль, что я невольно причастна к ее гибели. Не знаю почему, но все время мне мерещатся разные ужасы.
— Нервы, нервы, фрау Кениг.
— Возможно. Смешно в наш трезвый век верить в предчувствия.
— Не такой уж он трезвый, уважаемая фрау! Люди одурманивают себя наркотиками, вином, какофонией звуков, которая называется у них музыкой — дергаются, выгибаются вместо плавного или огненного танца.
— А из-за чего все это возникает?
— Старшие хотят забыть, молодые — не знать.
— А вы пессимист, герр Коппе! И поэтому забываете о простых людях, которым не до фокусов. Каждый день они должны думать о куске хлеба, а добыть его не так-то просто.
— Просто кусок хлеба теперь никого не устраивает, фрау! Те, о ком говорите вы, хотят иметь к хлебу масло и сало, настоящий кофе с сахаром, а по вечерам бутылку пива и еще возможность раз в неделю побывать в кино. Хотят быть прилично одетыми и обутыми. Все это требует денег и еще раз денег. Вот и добывают их как только могут, начхав на этические нормы и кодекс законов.
Резкий ответ о несправедливости социального устройства, как первопричины всего этого, рвался с языка, но Мария вовремя опомнилась.
— Не решаюсь спорить с вами, герр Коппе! — миролюбиво сказала она. — Особенно теперь, когда на собственном опыте пришлось убедиться, в какую западню может попасть обычная девушка, искушаемая возможностью легкой жизни. До сих пор не приду в себя, так ошеломила меня история с Кларой. Она ведь казалась такой скромной, даже флегматичной. Я старалась поровну разделить работу между девушками, чтобы каждой перепадало от клиентов… Питались они тут, я ни пфеннига не высчитывала из их зарплаты, хотя в трудовом договоре о питании не было даже речи. Казалось бы, что еще ей нужно?
— Вы были слишком мягки с девушками.
— Рут же это не испортило. А впрочем, хватит о Кларе. Не хочу больше о ней думать. Тем более, что и ужин уже готов. Пожалуйте к столу, господа!
Мария поставила на сервированный стол омлет с беконом, горячий кофейник, поджаренные кусочки хлеба, джем.
— Простите, что так скромно, — извинилась она. — Запасы мои очень однообразны. Чем богаты, тем и рады.
— О, фрау, мы причинили вам столько хлопот!
— Меньше, чем я вам. Когда я думаю о долгой и бессонной ночи…
— В уюте и тепле она не кажется такой длинной. И мы привыкли ко всему: часами стоять на ветру, мокнуть под дождем. А вам действительно надо отдохнуть.
— Кто-то будет дежурить наверху?
— К сожалению. Не хотелось бы оставлять вас в опасности. Мы мигом перенесем вашу кровать, куда прикажете.
— С меня хватит кресла, я тоже не засну.
— У вас столько лекарств от бессонницы. Зачем нарочно истощать себя. Мы с Вилли выспались перед дежурством, взгляните, он до сих пор не проснулся.
Услышав свое имя, второй полицейский заморгал веками, мигом вскочил и вытянулся.
— К вашим услугам, герр Коппе.
— Пока командир здесь фрау Кениг. А она приглашает нас ужинать.
— О, такую команду надо выполнять немедленно, — Вилли Зоненбург с вожделением повел носом, вдыхая запахи еды, попробовал галантно поклониться, но его квадратное туловище лишь неуклюже качнулось вперед, вдогонку за кивком головы, слишком быстрым для его неповоротливой фигуры. Отдав такую дань вежливости, он первым очутился у столика и нетерпеливо взялся за спинку стула.
За ужином Коппе и Зоненбург всячески старались развлечь гостеприимную хозяйку аптеки, рассказывая интересные случаи из собственной практики. Говорил больше Коппе, его подчиненный лишь изредка вставлял реплики, чтобы уточнить ту или иную ситуацию. В другое время Мария слушала бы их невнимательно. Как все люди, привыкшие делать добро, она чувствовала непреодолимое отвращение ко всему плохому, к рассказам, явно рассчитанным на то, чтобы пощекотать нервы слушателей пикантными подробностями чужой жизни. В таких случаях ее холодный, отчужденный взгляд действовал на рассказчика, как ведро ледяной воды. Сегодня она изменила этой привычке. Ей было безразлично, о чем говорили полицейские, она сама встревала в беседу, только бы не молчать, только бы не остаться наедине со своими мыслями и ускорить бег времени.
Приблизительно около десяти Зоненбург поднялся наверх, Коппе устроил себе наблюдательный пост у окна провизорской. Укрывшись пледом, Мария калачиком свернулась в большом старинном кресле.
Тепло. Тихо.
Весь день Мария с ужасом ждала того времени, когда останется наедине сама с собой. И вот оно пришло, чтобы безжалостно мучить ее страхом, раскаянием, чувством одиночества, сомнениями. Не покоем, а тысячами голосов звучала для нее тишина. Смежив веки, молодая женщина старается утихомирить вихрь мыслей, сосредоточиться на самом главном. Ключ! Нет, хватит о нем думать. Сделанной ошибки не исправить, можно лишь ослабить ее последствия. Но как? Где и в чем притаилась опасность? Перебирая в памяти события минувшего дня, Мария придирчиво проверяет каждый свой шаг. Кажется, нет в ее поведении ничего, что могло бы показаться полиции подозрительным. Приход слесаря, который должен поставить новые замки? Желание хозяйки уберечь свою комнату от нового вторжения — совершенно естественное. Личностью слесаря никто не заинтересовался, герр Себастьян повел себя с ним, как со старым знакомым, и поспешил выпроводить, попросив зайти дня через два-три: «Я скажу, когда будет надо, мы ведь с ним соседи». Телефонный разговор с Зеллером? При полицейских Мария не могла объяснить, почему отправила слесаря. Она просто сказала, что лекарств, о которых он спрашивает, в аптеке, к сожалению, нет. Придумано не очень удачно, и Гельмут, конечно, не понял, почему она так разговаривает. То есть он сообразил, что она не может говорить прямо, но никакой информации не получил. Раз уж так случилось, надо будет попросить Себастьяна разыскать Зеллера, объяснить ситуацию, попросить совета. Неизвестно, как пройдет эта ночь, неизвестно, что ожидает Марию завтра. Один раз она уже оплошала с ключами, где гарантия, что это не повторится. Фред сказал, чтобы Мария сама себя наказала, только не усердствуя. Она и впрямь утрачивает равновесие. Эти проклятые ключи стоят и стоят у нее перед глазами, позвякивают на цепочке.
Мария меняет позу, пощипывает онемевшую руку, и ей кажется, что в ней тоже позванивают тоненькие иголки. «Рука или нога смеется», — говорила в таких случаях бабушка. Маленькая Марийка иногда нарочно садилась на ногу, чтобы услышать этот щемящий, щекочущий смех, а мама всегда сердилась. Как давно это было, как давно…
Сон вдруг навалился на Марию, поглотив мамино и бабушкино лицо, поглотив все ее существо, словно глубокая черная вода, сквозь которую ничто не может пробиться на поверхность. И только где-то непрерывно звонил звонок, и звук становился все громче. Надо повернуться, вытянуться, спрятать голову под подушку…
