помочь. У тети Вали вообще ремонт затеял… И окна пластиковые, говорит, надо поставить. И полы неплохо бы освежить, представляешь? Вот, что значит сын приехал.
Мама болтает и болтает, совершенно не замечая, как это все звучит со стороны. Вот герой, ты посмотри. Приехал раз в пятилетку и одного широкого жеста хватило на этих двух не избалованных женщин. Другое дело я, каждый месяц маме подкидывающая денег. Это за героизм не считается, я же всегда рядом.
А этот на себя молиться заставил… коммивояжер хренов.
— Вот, выбирай, — мама машет на стол, уставленный бутыльками, а сама проходит к плите, откуда по всей кухне разносится невероятный запах.
И я помню, что отказалась, потому что очень хотела покинуть эти пропитанные духом Антона стены, и потому что совсем не голодна, но когда мама поднимает крышку кастрюли, все равно глотаю слюну. Даже не замечаю, в какой момент оказываюсь за столом, а передо мной тарелка с голубцами. В руке вилка, мама щедро накладывает сверху сметану, а я уже жую.
Осознаю происходящее только, когда вижу маму с изумленным взглядом напротив.
— Не ела сегодня ничего, — оправдываюсь я. — Работы было много…
— Просто… там же мясо, Ангелина, — почти шепотом говорит мама. — Я тебе отдельно капустки потушила…
Вот черт. Что же со мной происходит, почему это так ужасно вкусно и совсем не жалко? Что этот проклятый Арсеньев сделал со мной. Никаких принципов не оставил. Только голод и боль.
Я сражаюсь с собственной совестью под мамин испытующий взгляд и, в конце концов, проигрываю. Дело уже наполовину сделано. Грехи замолю потом на кабачках.
— С тобой все в порядке, дочь? — наконец, спрашивает мама. — Я еще вчера заметила, что ты какая-то странная.
— Устала просто, мам. На новую работу устроилась, — не глядя ей в глаза, вру. Потому что в глаза не смогу.
— Новую работу? И не сказала ничего… Пригласили тебя?
— Скорее я сама себя к ним пригласила, — усмехаюсь, вспоминая свой дурацкий помадный баннер.
— Как же так, Ангелия? А стаж?
— Никуда не денется, я же без перерыва работаю.
— А что случилось? Почему решила сменить место?
— С начальством не сработалась, — продолжаю орудовать вилкой, боги, как же вкусно.
— Ты же у меня совсем не конфликтная… — искренне удивляется мама. Ох, мама, как же ты так упорно видишь во мне совершенно другого человека? Тебе так удобнее, правда?
— Нормально все, мам. Мне нравится новая работа.
Очередная ложь слетает с губ уже легко. Это так просто на самом деле, поддерживать образ хорошей девочки. Если ей так легче… почему бы не порадовать маму? Она многое в жизни перенесла, разочарование в дочери в этот список добавлять не хочется.
— Кстати, там Антоша что-то тебе в комнате оставил. Старые кассеты какие-то что ли. Так повзрослел, с ума можно сойти. Настоящий мужчина уже. Помощник.
— Свинтил помощничек, — ехидно замечаю я, игнорируя это “он что-то тебе оставил”.
Не хочу влезать в это болото двумя ногами. Не трудно догадаться, что за отчаянная попытка меня впечатлить это была.
— Обещал приехать к сентябрю, — непринужденно роняет мама, вставая из-за стола и убирая мою тарелку.
Значит, сентябрь. Три месяца — вот он срок, который он себе дал, чтобы передумать. Я не хотела это знать. А теперь мысленно переворачиваю календарь.
Перебираю руками небольшие бутылочки на столе, не особо вчитываясь в турецкие названия. Даже при большом желании не смогла бы, инородные буквы складываются в абракадабру, лишая любого шанса отвлечься. Пока мама моет посуду, тихонько встаю из-за стола и направляюсь в комнату.
“Мне не интересно” — твержу себе под нос. Но мучать себя неизвестностью — заведомо гиблое дело. Изведу себя, раз за разом мысленно возвращаясь в эту маленькую комнатку. Лучше рубить по шву.
Сюрприз ждет меня на кровати. Я даже не сразу понимаю, что это и есть то самое послание от Арсеньева, что он оставил. Просто его старая видеокамера и всего четыре слова на клочке бумаги рядом:
“Моей глупой умной девочке”
Как банально заходится сердце от этих слов. Как по-дурацки прихватывает за ребрами, когда мозг орет: вот дура.
Сажусь на кровать и шумно выдыхаю. Почему-то мне кажется, что он в очередной раз разбивает мне всем этим сердце. Как ему это удается даже на расстоянии — для меня загадка почище масонов. Как же чертов принцип “с глаз долой — из сердца вон?” Зачем везде разбрасывать крючки, на которые я упорно напарываюсь?
Ладно, это всего лишь видео. Мы уже смотрели его вместе, своим детским профессионализмом он меня не покорил, а только выбесил напоминанием о своем отвратительном отношении ко мне в детстве.
Беру в руки камеру и включаю кассету.
Сначала идет привычная серая рябь, потом появляется картинка нашего двора с белыми цифрами в углу. Камера скользит по грязи, ненадолго останавливается на утопающем в нем кленовом листке, а потом, сопровождаемая тяжким закадровым вздохом, скользит дальше. Голые березы, серое небо, разбитая дорога во дворе, какая-то машина. Наш дом, парадная, наши окна.
Неожиданный крик словно оживляет кадр. Фокус снова перемещается на парадную, из которой выходит женщина с ребенком. По душераздирающему детскому крику я сразу понимаю, что это я. Совсем еще маленькая. В страшной сине-красной шапке и ветровке размера на три больше меня самой. Я улыбаюсь. Мама выкручивалась, как могла.
Я веду себя просто ужасно: вырываю у мамы руку и остервенело стягиваю шапку с макушки, довольная своей проказой, незаметно подсовываю ее маме в карман пальто. Она отвлекается на складной зонтик в руке и не замечает, как я стартую с места и бегу прямо на дорогу. Там возле мусорных баков красуется огроменная лужа! Камера прослеживает мой стремительный бросок и прыжок по шикарной амплитуде прямо в центр грязной жижи. Поднимается фонтан брызг, белокурые волосы тут же становятся коричневыми, лицо покрывается натуральными комьями грязи.
— Ангелина! — кричит мама
