за кадром. — Что ты делаешь!
— Кому-то сейчас всыплют по жопе! — смеется закадровый мальчишеский голос.
Мое лицо сводит судорогой. Я забыла, что он тоже там. Кажется, Антон незримо в каждом кадре моей жизни. Он всегда был в ней, даже если я помню не всё.
Мама появляется в кадре, останавливается на краю лужи, не решаясь пачкать свои аккуратные туфли. Она такая здесь молодая. И такая сердитая!
— А ну вылезай! — на весь двор кричит она. — В садик опоздаем! — даже притопывает ногой, отчего моя мелкая версия только громче хохочет, продолжая молотить ногами в луже. Кажется, на мне резиновые сапоги — вот он мамин прокол.
— Ваня! — неожиданно кричит она в сторону, а мое сердце резко ухает вниз. Неужели?.. Не может быть. Какая дата? Какой это год?
Я не успеваю разобрать цифры, как камера перемещается на мужчину у парадной. Папа. Это папа. Такой высокий. И с усами. Щекам становится очень горячо и мокро.
Именно таким я его и представляла. Только чуть шире в плечах и более улыбчивым. Я же не помню, а на фотографиях он всегда улыбался. Он отбрасывает зажатую в руках сигарету и широко шагает в нашу с мамой сторону. Курил. Я знала, конечно, в двенадцать лет нашла на шифоньере недокуренную пачку и зажигалку, покрытые слоем пыли, сложила два и два. В тот день и попробовала впервые. Так хотелось иметь хоть что-то общее с ним.
Папа подходит к моей четырехлетней версии и строго смотрит сверху вниз, нахмурив брови. Я пугаюсь. Не та я, что стоит по колено в луже, а сегодняшняя я. Будет ругать? Наверное, нужно.
Но вместо этого отец наклоняется, расшнуровывает ботинки, снимает носки — и это посреди холодной осени! — и подворачивает штанины. Мама стоит рядом и что-то тихо ему выговаривает, показывая на меня. Я не могу на него насмотреться. Все ищу в его движениях что-то, что подстегнет память, все ищу себя сегодняшнюю. Вот он наклоняет голову и лукаво улыбается, шагая в грязную лужу. Точь-в-точь как я. А потом хватает мелкую версию за подмышки и высоко подкидывает, заставляя громко визжать.
Я, по эту сторону экрана, тоже громко смеюсь. Это очень соленый смех. Очень мокрый, рукава рубашки никак не справляются. Я так громко смеюсь, что перекрываю даже детский звонкий голосок на экране, перекрываю мужской басистый смех. Папа подкидывает меня и подкидывает, брызги холодной жижи летят во все стороны. Молодая счастливая мама тоже смеется. И смотрит на него с такой любовью…
— Ваня! Ты что?! — совсем ненатурально возмущается она.
А папа все смеется и смеется. А я здесь, в этой взрослой одинокой вселенной, плачу и плачу.
Потому что только что я нашла кусочек своего сердца.
Глава 43
Мама приходит на мои завывания и изумленно застывает в дверях. Она не видела меня плачущей со времен детского сада, пожалуй. Ее ступор можно простить.
Я на секунду отрываюсь от экрана, на котором раз за разом проматываю кассету, и смотрю на нее. Лицо снова сводит судорогой, за которой совсем не привычно следует новый поток слез. Я просто не могу остановиться, я плачу громко и некрасиво, с испачканными тушью рукавами и солью на языке. Из груди вырываются такие страшные звуки, что в пору вызывать реаниматологов, кажется, я скоро не смогу дышать.
Мама обеспокоенно подходит ко мне и садится рядом. Я разворачиваю к ней маленький экран старой камеры. Как жаль, что нельзя вывести видео на большой экран, как жаль, что оно такое нечеткое.
Мама не сразу понимает, что меня так расстроило. Не расстроило, растрогало. Там папа, мам. Понимаешь? Живой.
В комнате повисает недолгое молчание, его прерывает первый всхлип. Мама прикрывает рот рукой, но я все равно слышу, как беззвучно она плачет. Я слышала это и через стену, мам, много лет. Из тебя так себе шифровщик.
Мы проматываем видео снова и снова. Подмечаем новые детали, смеемся сквозь слезы и папе в унисон. И вспоминаем. Мама вспоминает. Она говорит о нем так много, что кажется, за всю мою жизнь столько слов о нем не набралось.
А потом я засыпаю в ее объятиях, словно мне снова пять, и только мы в этом мире друг для друга и существуем. Мама крепко прижимает меня к себе, и последней мыслью перед тем, как заснуть, я благодарю Антона.
“Спасибо за то, что подарил мне отца”
Я просыпаюсь с тяжелой головой, будто простывшая, но с очень легким сердцем. Первым делом тянусь к камере. Снова пересматриваю видео. Я засмотрю его до дыр, гарантированно. Но сегодня я только улыбаюсь. Улыбаюсь тому, как прекрасна мама в молодости, и как я, оказывается, на нее похожа. Какой добрый у меня папа — он любил меня очень сильно. И голосу за кадром, который искренне хочет, чтобы мне надавали по жопе. Я люблю этот голос. Он всегда был со мной, всю мою жизнь, каждое ее мгновение — радостное, печальное, все связано с ним.
Он подарил мне прекрасное детство, первую любовь и, возможно, единственную на всю жизнь. А теперь еще и отца.
Вытаскиваю из-под подушки телефон и прежде, чем сообщу начальнице, что сегодня задержусь, пишу смс Антону:
“Ты разводиться собираешься?”
Потому что в итоге, это практически единственное, что волнует меня по-настоящему.
А:“Не было никакого штампа” — прилетает почти мгновенно. Значит, ждал? И штампа-то у него не было. Простое сожительство, а развел тут “жена”, “гражданский брак”…
“И какой план?”
А:“Разберусь со служебной квартирой, оформлю перевод, соберу вещи” — сухо рапортует в сообщение. А потом прилетает добивающее: “И к тебе”
Дурацкое сердце все решило еще вчера, но эти слова оказываются не лишними.
“Почему матери не сказал, засранец?”
Разберемся на берегу, чтобы без всех этих додумываний и не обоснованных сомнений.
А:“Нельзя так сразу вываливать на женщину в возрасте”
И все-таки есть в нем что-то от маменькиного сыночка. Переживал, что
