Я понял, что она плачет… Плачет не на показ, чтобы разжалобить меня. А от крайнего, животного отчаянья перед непреодолимыми обстоятельствами. Словно смертельно подстреленная волчица, которая скулит и воет, лежа на окроплённом ее кровью снегу, оплакивая обреченных волчат, оставшихся в логове.
И когда она подняла свое лицо, раскрасневшееся, с опухшими от слез глазами, я твердо решил, что помогу.
Я молча кивнул ей и жестом показал, чтобы она ждала меня. Потом вернулся в комнату. Открыл тумбочку с детскими раскрасками и отыскал рисовальный альбом. Нашарил в глубине полки синий фломастер. И крупными неровными буквами написал на одной из пустых страниц.
«Я ПОМОГУ. ЖДИ ЧАС»
Когда я показал соседке свое послание, то та снова заплакала. Теперь от облегчения и благодарности. Сухими губами повторяя: «спасибо», «спасибо», «спасибо».
Я с трудом сдерживал свои слезы. С тяжелым сердцем от того, что своим решением взял на себя ответственность за три чужие жизни, я вернулся в квартиру. Встал посредине комнаты. Будто оглушенный. В растерянности. С гулко бьющимся от волнения сердцем.
Без малейшей идеи что мне делать дальше…
Идея
– Что там?
Фигура супруги показалась в проеме двери. Ее брови стояли вопросительным «домиком». С рук на пол капала вода. Видимо она закончила разбираться с посудой после ужина и услышала мою возню в соседней комнате.
– Я видел человека! – бросил я ей без предупреждения.
– Что? Как? Кого?!! Живого?!! Где?!!
Крыши ее «домиков» взлетели еще выше. Череда быстрых вопросов визгливой автоматной очередью просвистели в мою сторону.
Ох уж эти её визги! Как же я их не люблю! Впрочем, она всегда так себя вела в подобных случаях. Так уж она устроена. Стоило чему‑то пойти не по плану и малейшему неожиданному стрессу омрачить ее сбалансированное существование, так она сразу теряла самообладание и начинала вот так визжать. На меня. На детей. При людях. В публичных местах. По малейшим пустякам. Было время, когда мы ругались по этому поводу. Точнее я, пользуясь авторитетом в семье, отчитывал ее, а она оправдывалась. Обещала контролировать свои сиюминутные эмоции. Но на поверку ничего не менялось. А потом, прочитав несколько хороших книг по психологии семейных отношений и прослушав пару отличных лекции на эту же тему в Ютубе, я смирился с ее излишне «реактивной» психикой. И принял ее «как есть». Со всеми особенностями характера. Приятными и не очень.
– Бывшую коллегу по прежней работе, – сдавленным, почти издевательским тоном ответил ей я, ощущая как давление крови в моих артериях подскочило до красного деления.
– Что? По какой работе?!! – продолжала взвизгивать она.
– Послушай! Какое конкретно слово тебе не понятно в моем ответе? – медленно и злобно ответил я ей вопросом на вопрос, словно выдавил остатки высохшей зубной пасты из использованного тюбика.
Через считанные мгновения, после того, как эти саркастичные и язвительные слова сорвались с моих губ, я немедленно пожалел о них. О том, что позволил себе сорваться на супруге. Ведь она ни в чем не виновата. Не она создала проблему. Это не она сидела каждый вечер на балконе и высматривала в окнах оставшихся в живых. И это не она дала обещание в течение часа придумать способ передать еду и воду той девушке с двумя детьми в доме напротив. Так что нужно быть честным. Я был раздражен сам на себя, использовав «любимый» недостаток супруги, чтобы осуществить перенос своей вины на нее.
– Я не поняла…, ‑ смущенно пробормотала она, вернув «домики» на место.
Почувствовав себя паршиво перед женой, я подошел к ней. Приобнял за тонкие острые плечи. И всё спокойно и обстоятельно объяснил. Она молча слушала и понимающе кивала головой. Потом мы вышли на лоджию и я показал ей в бинокль нужное окно, в котором до сих маячило лицо соседки. И рассказал ей про детей, на что бледное вытянутое лицо супруги вытянулось еще сильнее, а глаза увлажнились.
– Мы должны помочь ей, – в итоге сказала она мне, дождавшись, пока я покончу с рассказом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Да. Но как нам ей помочь? На улицу не выйдешь… Я думаю, что и за дверь лучше не высовываться. Так что я не знаю как?
– Давай пустим их к нам! – горячо выпалила супруга, схватив меня за руку.
– Ты шутишь? Ты слышала, что я только что сказал?
– Давай позволим ей с детьми к нам прийти! – произнесла она так, будто не расслышала моего вопроса.
– Это исключено! Если бы она и смогла до нас добраться в целости и сохранности, то что дальше? У нас тут нет места. И еды с водой не так много… Мы должны экономить. И вообще, так нельзя…, ‑ защищался я, стараясь каждым сказанным аргументом отгородиться от подобной перспективы.
– У нее дети… – тяжело выдохнула супруга, еще крепче сжав мою руку и взглянув мне прямо в глаза.
– И что? Ради её детей мы теперь должны рисковать жизнью собственных? – выпалил я то, что вертелось у меня на языке. Аргумент слишком некрасивый и жестокий, но который должен был на нее подействовать.
– Ну мы же можем их взять? Можем же!!! У нас много еды. И воды – целая забитая комната…, ‑ не сдавалась она.
Я смотрел на нее. На ее широко распахнутые глаза цвета изнанки древесной коры. На бледную тонкую кожу, которая слегка розовела на скулах. На тонкую венку на шее, учащенно трепыхающуюся, словно подбитый рогаткой воробушек. В этом была вся она. Ее несдержанная эмоциональная реактивность имела обратную сторону. Добрую. Нежную. Сентиментальную. Эмоциональную. Сочувствующую. Не человек, а «британская роза», как когда‑то назвала ее одна из моих коллег. И именно за эту наивную импульсивную нежность я ее и полюбил.
– Просто посчитай, – настойчиво сказал ей я, – нас тут двое взрослых и двое детей. А ты, в добавок, еще и беременна. Плюс еще один взрослый и двое детей. Всего, в итоге, нас будет восемь. Значит наши запасы закончатся минимум на треть времени раньше. А что будет дальше, когда все закончится, ты подумала? Что будет с нами. С нашими детьми? Ты готова пожертвовать их жизнями, чтобы немного продлить жизни чужих детей?
– Ну что ты!!! Как можно так говорить?!! – супруга отпустила мои руки и с осуждением посмотрела на меня.
– Ты знаешь, что я прав. Любимая, всех не спасти…, ‑ смягчив тон продолжал я, – может быть все это напрасно. И мы лишь отдаляем неизбежный конец. Может те, кто ушел раньше, им повезло даже больше, чем нам. Никто не знает, сможем ли мы выбраться целыми из этой передряги и есть ли у наших детей будущее. Но все же, раз уж так вышло, что у нас есть реальный шанс выжить, то мы не имеем право им пренебрегать. Так что брать пассажиров мы не можем. Это слишком большой риск. Пойми, настали времена, когда каждый сам за себя…
– И что?!! Мы так и оставим их там умирать? – тихо, упавшим голосом, спросила меня она, продолжая вглядываться мне в глаза, словно выискивая в глубине моей души отклик на ее отчаянный призыв.
– Нет. Я обещал через час придумать, как передать ей еды и воды. И попытаюсь сделать это. Но на этом все…
Супруга устало села на край детской кровати. Низко опустила голову, обняв руками колени. И замолкла. Вся сложившись и съёжившись, словно пляжный матрас из которого сдули весь воздух.
А я продолжил говорить, озвучив еще один аргумент, который припас, чтобы использовать в самом конце. Чтобы подействовало на супругу наверняка. Ощутив при этом в груди вроде укола. Острого и едва ощутимого. Но все же достаточно чувствительного. Укола совести. К которому, впрочем, постарался не прислушиваться. Потому что не имел на это права. Ведь самым комфортным для внутреннего голоса совести выходом из сложившейся ситуации было поступить так как предлагала жена. Но она может себе позволить подобную роскошь. Поглаживать свою эту совесть, словно милую пушистую кошечку, пригретую на коленях. Оставаться для себя «хорошей». При этом, задним умом, вероятно понимая, что рядом есть я, который возьмет на себя ответственность быть «плохим» и сможет сделать то, что нужно сделать, руководствуясь принципом целесообразной разумности, а не из сентиментального сострадания.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
