– Местных жителей? Это во враждебной-то стране?! Да их же перережут сразу, как только уйдут войска!
– Воинов креста? Не посмеют!
– Гильом, друг мой, – вздохнул я, – иногда ты напоминаешь мне неразумное дитя. Их уже посмели ранить в бою, а теперь ты ждёшь, что будут лечить?
Крестоносец начал злиться, его пальцы, сжимавшие кубок, побелели.
– Пусть только посмеют! Перевешаем всех!
– Да ведь раненым это не поможет, – возразил я.
Альда, тихонько сидевшая в уголке, увидела, что разговор принимает неприятный оборот, и решила вмешаться.
– Не гневайтесь, господин мой, – сказала она, положив руку на плечо рыцаря и заглянув ему в глаза. – Павел Иатрос задаёт вопросы с благой целью. Ведь он целитель, его призвание – спасать страждущих, вот он и хочет понять, как лучше поставить дело. А у кого, как не у вас, разузнать все тонкости устройства крестоносного войска? Ведь он ромей, а не француз, он чужой здесь.
Гильом опустил веки, тяжело вздохнул, помолчал, а потом тихо сказал:
– Простите, благородная донна. Я дал волю гневу, впустил в душу беса. Ваш учитель и мой друг во всём прав, а я виноват, и эта неправота ранит мою душу. Я провижу кровь и смерть, которые можно было бы предотвратить хотя бы частично, но никто этого делать не станет. Поход давно начался, а графы и бароны с утра до вечера грызутся за власть, как кобели за течную суку. Все хотят славы и сокровищ, но никому нет дела до простых крестоносцев. Для них люди – фигурки на шахматной доске. Никто не хочет думать о том, чем кормить войско, есть ли в лагере вода, достаточно ли фуража для коней…
– Кстати, если уж зашла речь о припасах, то после первого же боя мне понадобится множество самых разных вещей, которые, как я понимаю, не удосужились заготовить.
– Конечно. Я не присутствовал при формировании войска, но, наверное, кто-то случайно вспомнил, что нужны санитары. Их назначили и этим ограничились. Никто не желает заниматься чёрной работой. Ладно, пусть это буду я. Надеюсь, Господь зачтёт мне спасённые жизни. Что именно тебе потребно?
– Многое! Полотно для перевязок, уксус, вино, мёд. Нужны будут котлы, чтобы кипятить воду, дрова, нужны заготовки для лубков. О целебных травах и лекарственных снадобьях я даже не говорю. Понятно, что взять их неоткуда.
– Составь список, постараюсь собрать что смогу, – сказал Гильом. – Что-нибудь ещё?
– Да. Прости меня, но лагерь утопает в человеческих испражнениях и конском помёте. Сейчас жарко, а будет, очевидно, ещё жарче. В любой момент может начаться мор! И он не пощадит никого, ни простого крестоносца, ни высокородного графа.
– Чего же ты хочешь от меня? – удивился Гильом. – Я не могу заставить людей не срать, простите меня, госпожа, за солдатские слова.
– Пусть выкопают ямы за пределами лагеря и ходят испражняться туда!
– Моей власти для этого недостаточно.
– Так скажи аббату, пусть он прикажет!
– И этого я делать не стану.
– Но почему?!
– А ты подумай сам. Представь, что я пришёл к аббату Сито. Представь также, что он согласился меня выслушать, ия рассказал ему про отхожие места. Как ты думаешь, что он прикажет?
– Н-ну, может, построить эти самые отхожие места?
– Нет, друг мой Павел, он прикажет мне заняться их постройкой!
Альда тихонько хихикнула.
– Теперь понял? А я не хочу! Я рыцарь и не желаю заниматься рытьём отхожих ям! И вообще, скоро войско уйдёт из этого лагеря, и твои сортиры будут не нужны!
– На новом месте повторится то же самое.
– Я вообще не желаю больше говорить об отхожих местах! – повысил голос крестоносец, – будь любезен, избавь меня от них! Мне уже чудится, что от моей кольчуги разит дерьмом!
– Не хочешь – не будем говорить, – примиряюще сказал я. – Выпьешь ещё вина? Альда купила неплохой изюм, вот, попробуй.
– Спасибо, – сказал Гильом, принимая кубок и осторожно опираясь лопатками на шатровый шест. – Вообще, тебе надо вещами обзавестись, а то пусто в шатре, как у последнего голодранца. Но это-то как раз легко, одного целителя и его донну я уж как-нибудь обеспечу. Кстати, как твои костоправы, слушаются?
– Слушаться-то слушаются, но они же ничего не умеют. Им нельзя доверять раненых!
– А кому их ещё доверять? В больших отрядах есть свои целители, но они и не подойдут к людям со стороны. Да и вообще, настоящим целителем у нас считается только тот, кто лечит внутренние недуги. А чтобы выдрать зуб, пустить кровь или наложить лубок, достаточно простого цирюльника. Кстати, вот тот, с серьгой в ухе, он вообще не цирюльник.
– А кто?
– Палач.
– Кто-о?!!
– Войсковой палач, а что? Обычное дело. У нас палачи часто подрабатывают цирюльниками. Правда, вот цирюльники палачами работают нечасто, – добавил Гильом и лающе рассмеялся над своей мрачной шуткой. – В общем, тебе, кроме этих балбесов, нужен хороший слуга, я правильно понял?
– Нужен, да где ж такого взять?
– Пожалуй, отдам своего. Тебе он нужнее. Парень – золото, одна беда – немой, но слышит нормально. Пришлю его к тебе.
Гильом поднялся и, выходя из шатра, обернулся:
– Да, заодно и полечишь его. Что-то с ногой у него не в порядке.
– Конечно. А зовут-то его как?
– А я откуда знаю? – удивился Гильом. – Говорю же: он немой, а писать не умеет.
***
Я копался в вещах, сваленных в повозку, как вдруг за спиной раздался странный звук: «А-уы!» Такие звуки издают дети, ещё не умеющие говорить, но этот ребёнок почему-то угукал басом. Я обернулся. Передо мной, безмятежно улыбаясь, стоял здоровенный парень. Он был выше меня на целую голову и, должно быть, раза в два шире в плечах. Незнакомец был одет в домотканые штаны и рубаху, поверх которой носил, несмотря на жару, безрукавку из козьей шкуры.
– Ты кто такой? Что тебе надо?
Парень опять что-то промычал и неловко переступил с ноги на ногу. И тут до меня дошло.
– Тебя прислал рыцарь де Контр?
Тот радостно осклабился, сияя белоснежными зубами, и закивал.
– Ага. Рыцарь говорил, что у тебя болит нога. Покажи!
Парень послушно сел на траву, размотал кожаные ремешки поверх чулка и задрал штанину.
– Ы!
Я присел рядом и осмотрел рану. То, что я увидел, мне очень не понравилось. Это был не ушиб и не царапина. Глубокий длинный порез гноился, кожа вокруг раны побагровела и была очень горячей. Больной, видимо, испытывал сильную боль, но переносил её с бесконечным терпением, свойственным простецам. Нарыв следовало немедленно вскрыть, а рану вычистить, иначе нагноение перешло бы в Антонов огонь, который прикончил парня за несколько дней. Гильом прислал раненого в самые последние часы, ещё немного, и я ничем не смог бы ему помочь.
Стола для хирургических операций у меня не было, а вскрывать рану прямо на земле я не решался. Не было у меня и одурманивающих зелий, да и усыпить такого здоровяка было бы нелегко. Что же делать? И тут взгляд упал на повозку. Я кликнул своих цирюльников, приказал снять один борт и выбросить на землю все вещи из повозки, потом повернулся к парню.
– Я должен очистить твою рану, но будет больно. Ты согласен потерпеть?
Тот спокойно кивнул.
– Ложись на повозку.
Парень послушно улёгся.
– Зажми зубами веточку, чтобы не прикусить язык, а вы, – приказал я цирюльникам, – привяжите его руки и ноги!
Тот, что носил серьгу в ухе, сноровисто накинул на лежащего ремённые петли и, весело ухмыляясь, затянул их. Я вспомнил о его профессии и в душе вздрогнул. Парень спокойно лежал на спине, глядя в грязный полог шатра.
Я размял кисти рук, извлёк из футляра свой лучший хирургический нож, примерился и сделал стремительный разрез. Больной взревел и дёрнулся так, что заскрипели связывающие его ремни. Из раны потёк жёлто-зелёный гной с отвратительным запахом. Внимательно следившая за операцией Альда поперхнулась, часто задышала, но взяла себя в руки и не ушла. «Молодец, девочка, – подумал я, – похоже, из тебя получится целитель!». Я осторожно свёл края раны, выдавливая остатки гноя и, убедившись, что пошла чистая кровь, протёр кожу уксусом и наложил полотняную повязку. Делать шов было пока нельзя, так как рана могла ещё гноиться, и я рассчитывал очищать её до тех пор, пока гной не исчезнет совсем. Забегая вперёд скажу, что порез, к счастью, зажил очень быстро, хромота исчезла, а на бедре остался только шрам, на который парень не обращал ни малейшего внимания.
– Развяжите его! – приказал я.
Некоторое время больной лежал, прислушиваясь к себе, затем легко спрыгнул с повозки, оберегая, впрочем, больную ногу, и вдруг рухнул на колени и стал целовать мои пыльные башмаки.
Я растерялся и, бормоча какие-то глупости, попытался поднять его, но с таким же результатом мог бы попытаться поднять быка. Наконец, терпение моё иссякло, и я прикрикнул:
