упорно и получал меньше всех, становились теми, кто работал меньше всех, но получал наибольшую долю; «великие кормильцы» превратились в великих верующих; жертвенное мясо стало запретной плотью; народы, приносившие в жертву животных, превратились в вегетарианцев; приспособления для экономии труда стали орудиями непосильной работы; ирригационное земледелие оказалось ловушкой гидравлического деспотизма.
Наши предки, конечно же, обладали не меньшим психологическими способностями, чем сегодняшние люди, в том смысле, что они проявляли бдительность, умели мыслить и принимали решения, основанные на расчёте непосредственных затрат/выгод от альтернативных разновидностей действий. Поэтому утверждение, что их сознание не играло никакой роли в направлении хода культурной эволюции, не означает, что наши предки были зомби. Можно допустить, что они не осознавали того, какое влияние способы производства и воспроизводства оказывают на их взгляды и ценности, и совершенно не знали о долгосрочных кумулятивных последствиях решений, которые принимаются для максимизации краткосрочных затрат/выгод. Чтобы сознательно изменить мир, нужно для начала иметь сознательное понимание того, чем он является. Отсутствие такого понимания выступает мрачным предзнаменованием беды.
Порой мне доводилось сталкиваться с обвинениями в том, что мой культурно-детерминистский подход сводит человеческие ценности к механическим рефлексам и выставляет людей не более, чем марионетками. Между тем подобные доктрины не имеют ничего общего с моим пониманием культурных процессов – я всего лишь настаиваю на том, что мысли и поведение людей всегда направляются культурными и экологическими ограничениями и возможностями. Характер соответствующих траекторий во многом определяется сменяющими друг друга способами производства и воспроизводства. Там, где способ производства требует присутствия «больших людей», занимающихся перераспределением ресурсов, амбициозные личности в итоге начинают хвастаться своим богатством и раздавать его без остатка. А там, где способ производства требует присутствия «больших предпринимателей», амбициозные личности станут хвастаться своим богатством и полностью оставлять его себе. Я не претендую на знание того, почему муми по имени Сони стал великим организатором пиршеств, а Джон Д. Рокфеллер смог накопить огромные богатства. Точно так же мне неизвестно, почему автором «Гамлета» был тот, кто его написал, а не кто-то другой – лучше всего было бы дать подобным вопросам раствориться в вечной тайне.
Совсем другое дело – причинно-следственные связи в области культуры. Многих гуманистов и художников отталкивает допущение, что культурную эволюцию до недавнего времени формировали бессознательные безличные силы. Детерминированный характер прошлого наполняет их опасениями, что и будущее, возможно, окажется столь же предопределённым. Однако подобные опасения напрасны. Только осознав детерминированный характер прошлого, мы можем надеяться, что сделаем будущее менее зависимым от бессознательных и безличных сил. Тем временем кое-кто с уверенностью заявляет, что в появлении науки о культуре можно усмотреть смерть моральной инициативы. Я же, со своей стороны, не в силах понять, каким образом можно заниматься построением цивилизованного будущего при недостатке базовых знаний о закономерных процессах, которые действовали до недавнего времени. Иными словами, в зарождении науки о культуре мне видится не конец моральной инициативы, а наоборот, её начало. Поборникам исторической спонтанности здесь есть о чём побеспокоиться, ведь если в ходе представленного в этой книге анализа нам удалось выявить процессы культурной эволюции, то сторонники спонтанного подхода демонстрируют моральную беспечность, настоятельно призывая других думать и действовать так, как будто таких процессов не существует.
Утверждение, что все культурные формы одинаково вероятны и что вдохновлённая личность одной лишь силой воли способна в любой момент изменить траекторию целой культурной системы в направлении, удобном для любой философской доктрины, я и вовсе считаю пагубной ложью. Количество сходящихся и параллельных траекторий культурной эволюции намного превосходит количество траекторий расходящихся. Большинство людей являются конформистами. История повторяется в бесчисленных актах индивидуального подчинения культурным правилам и образцам, а индивидуальные воли редко преобладают там, где требуется радикальное изменение имеющих глубокую обусловленность верований и практик.
В то же время ни одно из утверждений, прозвучавших в этой книге, не подтверждает точку зрения, что человек беспомощен перед неумолимым ходом истории, а смирение и отчаяние являются уместными ответами на концентрацию управленческой власти, достигнутую в индустриальную эпоху. Детерминизм, управлявший культурной эволюцией, никогда не был тождественным детерминизму, который управляет какой-либо закрытой физической системой. Скорее, здесь можно провести аналогии с причинно-следственными связями, объясняющими эволюцию видов растений и животных. Руководствуясь принципом естественного отбора Дарвина, учёные могут легко восстановить в ретроспективе причинно-следственную цепочку адаптаций, которые вели, к примеру, от рыб к рептилиям и далее к птицам. Но найдётся ли такой биолог, который, глядя на акулу, стоящую относительно низко на эволюционной лестнице, смог бы предвидеть появление голубя? Кто из биологов, глядя на землеройку, смог бы предсказать появление Homo sapiens? Интенсификация индустриального способа производства и технологическая победа над мальтузианским давлением, несомненно, предвещают эволюцию новых культурных форм. Однако ни я, ни кто-либо другой неспособны знать наверняка, какой она будет.
Поскольку эволюционные изменения не являются совершенно предсказуемыми, очевидно, что в мире есть место тому феномену, который мы именуем свободой воли. Любое индивидуальное решение относительно того, принять текущий порядок, сопротивляться ему или изменить его, трансформирует вероятность того, что в итоге мы получим тот или иной конкретный эволюционный результат. Ход культурной эволюции никогда не является свободным от влияния системы, внутри которой она происходит, однако некоторые её составляющие, вероятно, более «открыты», нежели другие. На мой взгляд, наиболее открытые составляющие присутствуют в ситуациях, когда некий способ производства достигает собственных пределов роста, поэтому вскоре должен быть принят новый способ производства. Сейчас мы стремительно движемся именно к такой открытости, но узнать, почему люди выбрали тот, а не иной вариант, мы сможем лишь после того, как преодолеем это состояние и обратим свой взгляд назад. Между тем люди, обладающие глубокой личной приверженностью определённому ви́дению будущего, совершенно оправданно борются за достижение своей цели, даже если сейчас результат кажется отдалённым и маловероятным. В жизни, как и в любой игре, исход которой зависит как от удачи, так и от мастерства, рациональный ответ на плохие шансы заключается в том, чтобы предпринимать больше усилий.
Благодарности, ссылки и примечания
Глава 1. Культура и природа
Для прояснения общих философских и научных оснований этой книги в соотношении с альтернативными парадигмами автор готовит более академическую работу [М. Harris 1979] [53]. Развитию культурного материализма до 1960-х годов посвящена одна из моих предшествующих монографий [М. Harris, 1968], а ключевая тема настоящей книги – связь культурной эволюции с интенсификацией производства и истощением окружающей среды – во многом схожа с теоретической позицией Майкла Харнера [Harner 1970]. К другим исследователям, которые прежде делали акцент на связи между интенсификацией и культурной эволюцией, относятся
