инновации происходили в периоды наибольшего прироста населения, наиболее высокой стоимости жизни и наибольших страданий бедняков.
В XVI веке, когда население Европы впервые после Чёрной смерти снова резко выросло, добыча полезных ископаемых и мануфактурное производство росли так же быстро, как во времена промышленной революции XVIII века. В те времена процветали производство меди и металлообработка, а чёрная металлургия вступила в стадию массового выпуска, перейдя от небольших кузниц к крупным доменным печам. Производство стекла, солеварение, пивоварение и производство кирпича – во всех этих отраслях происходили быстрое расширение и интенсификация производства. Англичане перестали экспортировать необработанную шерсть и приступили к производству готовых тканей. Однако леса Англии не могли выдерживать громадное увеличение потребления древесины и древесного угля для строительства и в качестве топлива. Чтобы облегчить великий «лесной голод» XVII века, была интенсифицирована добыча каменного угля. Для его извлечения на поверхность шахтёры рыли всё более глубокие штольни, в результате чего шахты оказывались ниже уровня подземных вод. Для их отведения шахтёры прорывали водостоки в склонах холмов, а когда шахты становились слишком глубокими для таких приспособлений, предпринимались попытки запрягать лошадей в помпы для подъёма воды, затем в этих целях использовались водяные колёса и, наконец, паровые вакуумные насосы.
Между тем большинство мельниц продолжали работать за счёт энергии воды. Поскольку земель становилось меньше, цена на шерсть росла. Вскоре для производства тканей стало дешевле импортировать хлопок из Индии, чем разводить овец в Англии. Для работы хлопчатобумажных фабрик требовалось больше энергии воды, но вскоре подходящие места для размещения водяных колёс тоже оказались в дефиците. Именно тогда Джеймс Уатт и Мэтью Бултон разработали первую паровую машину, которая предназначалась для обеспечения вращательного движения прядильных механизмов.
По мере расширения производства увеличивался объём торговли. Вьючные животные уже не могли выдерживать возросшие нагрузки. Купцы использовали свои повозки и телеги всё активнее, однако колёса этих транспортных средств портили дороги, создавая в них ямы и превращая их в трясину. Это обстоятельство способствовало созданию компаний, предоставлявших альтернативные виды услуг по транспортировке. Эти компании строили сети каналов и экспериментировали с конными железными дорогами. Чтобы буксировать лодки по каналам и тащить повозки и телеги по дорогам, требовалось большое количество животных, однако площадь пахотных земель, на которых можно было выращивать сено, продолжала сокращаться. Вскоре стоимость сена – корма для лошадей – превысила стоимость угля – корма для локомотивов. Именно тогда – и только тогда – в 1830 году началась эпоха паровоза.
По словам Уилкинсона, всё это были, «по сути, попытки, направленные на то, чтобы не отставать от нарастающих затруднений в производственной сфере, с которыми сталкивается любое расширяющееся общество» [Wilkinson 1973: 112]. До 1830 года ни одна технология, созданная искусными усилиями некоторых из величайших умов Англии, не могла по-настоящему опередить ненасытный аппетит капиталистической системы к природным ресурсам. К тому же и через 500 лет после Чёрной смерти английский рабочий класс, собственно, продолжал жить в такой же бедности и нищете.
Если обратиться к общепринятым оценкам уровня благосостояния в XVIII веке, то они изображают более радужную картину, делая акцент на росте городского среднего класса. Несомненно, начиная с 1500 года численность среднего класса в абсолютных показателях неуклонно росла, однако до третьей четверти XIX века этой группе не принадлежала значительная доля в населении Европы. До указанного момента распределение богатства очень напоминало ситуацию во многих сегодняшних слаборазвитых странах. Присутствие оживлённой толпы и удобств для горожан в Лондоне или Париже XVIII века может вводить в заблуждение с той же лёгкостью, что и сегодняшние небоскрёбы Мехико или Бомбея. Но за тем блеском, которым наслаждались 10 % населения, скрывались лишь скудное существование и нищета остальных 90 %.
Подъём среднего класса в США, как правило, искажает наше восприятие истории, поскольку в Америке этот процесс шёл более быстрыми темпами, чем в Европе. Однако колониальный опыт Соединённых Штатов представлял собой аномалию: американцы захватили целый континент, на котором прежде отсутствовала высокая плотность населения. В нетронутых краях, настолько богатых почвами, лесами и полезными ископаемыми, в условиях роста уровня благосостояния смогли бы на протяжении ста лет выжить даже люди бронзового века. Единственным континентом, где по-настоящему удалось протестировать результаты первых трёх столетий быстрых технологических изменений, была Европа, где прогресс науки не только не смог облегчить тяжёлое положение крестьян, но и породил новые формы крайней бедности и деградации в городах.
Определённые факты представляются неопровержимыми. Чем масштабнее становились машины, тем дольше и упорнее приходилось работать людям, которые ими управляли. К 1800-м годам фабричные рабочие и шахтёры трудились по двенадцать часов в день в условиях, которых не потерпел бы ни один уважающий себя бушмен, тробрианец, чероки или ирокез. В конце рабочего дня, выдержав непрерывный визг и стук колёс и валов, пыль, дым и зловоние, люди, управлявшие новыми трудосберегающими механизмами, отправлялись в свои обшарпанные лачуги, полные вшей и блох. Питаться мясом, как и прежде, могли позволить себе только богатые люди. Массовым недугом в капиталистических городах и заводских районах стал рахит – новое опасное заболевание костей, вызванное недостатком солнечного света и пищевых источников витамина D. Кроме того, возросла заболеваемость туберкулёзом и другими болезнями, характерными для недостаточного питания.
Кроме того, продолжало практиковаться прямое и косвенное детоубийство, причём масштабы его, вероятно, были сопоставимы со средневековыми временами. Большинство эпизодов, которые по закону могли быть признаны халатностью или преднамеренным детоубийством, спускались на тормозах как несчастные случаи. Ситуация, когда мать «прилегла» на ребёнка, оставалась наиболее распространённой, а также нежелательных детей до смерти накачивали джином или опиатами, либо намеренно морили голодом. По утверждению Уильяма Лэнджера, «нередкой картиной в Лондоне и других крупных городах XVIII века были трупы младенцев, лежавшие на улицах или в навозных кучах» [Langer 1972: 96, 98]. Более сносным вариантом было оставить младенца у дверей церкви, но в таком случае появлялась слишком большая вероятность, что мать ребёнка будет установлена. В конечном итоге в ситуацию решил вмешаться английский парламент: для подкидышей были созданы приюты, куда нежеланных младенцев собирали разными способами, исключавшими риски для тех, кто от них отказывался. В континентальной Европе младенцев передавали в приюты для подкидышей через вращающиеся ящики, встроенные в стены этих учреждений.
Однако власти были не в состоянии покрыть расходы на воспитание брошенных детей вплоть до взрослого возраста, поэтому приюты для подкидышей быстро фактически превратились в бойни, основной функцией которых было подтверждение притязания государства на монопольное право лишать людей жизни. С 1756 по 1760 годы в первый лондонский приют для подкидышей поступило 15 тысяч младенцев, но только 4400 из них дожили до подросткового возраста. При этом
