Горничной в этом номере, по-видимому, не полагалось, двери изнутри открыл сам хозяин — высокий, тонкий, лобастый человек с болезненно напряженными глазами, в меховой безрукавке и шинели внакидку. В этом «Доме Советов» было так же нетоплено, как и в фешенебельной «Альгамбре»... Протянул сухую, горячую руку:
— Дзержинский. Проходите, пожалуйста. Раздевайтесь.
Миронов разделся, повесил шинель на лакированный деревянный колок у роскошного зеркала. Смиряя волнение, достал расческу и успел еще дважды махнуть над залысинами, приводя голову в порядок. Н зеркало глянуть постеснялся: и так хорош!
— Сегодня будний день... — оказал он, разведя руками и оглядывая квартиру.
— Да, я сегодня не на службе, — ответил Дзержинский. — По врачебному листку, но скорее — под домашним арестом. Велено сидеть дома.
Миронов молчаливо спросил: кем же?
Дзержинский, понимая его напряженность, счел нужным пошутить, для разрядки:
— Товарищ Ульянов-Ленин арестовал. Вынес постановление, представьте.
— Если здоровье требует, то...
— Проходите, Филипп Кузьмич. Побеседуем, — кивнул в глубину Дзержинский.
Миронов вновь напрягся. Предстоял разговор, суть которого можно было лишь предполагать, но который мог и решить его судьбу. Оттого острое волнение переполняло душу, и он втайне боялся за свою запальчивость, возможный срыв.
Дзержинский, не снимая шинели, сел на диван к небольшому круглому столику красного дерева. Кивнул на место рядом с собой.
Сказал, зябко запахивая шинель тонкими исхудавшими руками:
— Все ваши претензии, изложенные в письме на имя Владимира Ильича, проверены, это и послужило причиной приостановки суда. Но...
Миронов, в его нынешнем состоянии, не умел слушать, он мог только говорить, выпаливать словно из пулемета нечто свое, накипевшее не только на суде, но и в разговоре вечернем, о трагедии красной конницы...
Он сказал, не дожидаясь необходимой паузы в речи Дзержинского:
— Гражданин Феликс Эдмундович, в моем письме вовсе не затронута и не высказана самая главная и насущная претензия, которая витает в воздухе и ясна всем! Только с нее можно и начинать разбор дела...
Дзержинский терпеливо стянул полы накинутой шинели нервными руками, глаза у него тем не менее были строгие, непримиримые.
— То есть? — сухо спросил он.
— По вине высших штабов, предательства разных «носовичей»... искусственно! (Миронов нажал на это «искусственно» до спазмы в горле) допущены нелепые переформирования, из-за которых мы потеряли не только инициативу, но всю Донскую область, весь Юг России, хлебный урожай этого года. А что такое утеря годового урожая для голодной Республики, во что это обходится народу, совсем не требуется много объяснять.
Он встал.
— Вы садитесь, — сказал Дзержинский. — Какая-то доля правды, возможно, есть и в этом... Изменников немало. Но вы, как всегда, увлекаетесь, Миронов. Вам кажется, если обезглавили вашу ударную группу войск под Новочеркасском, то это и причина? А поставки Антанты, политические моменты, усиление Колчака, просчеты политики... И ваш собственный вывих, Миронов, когда вы все так хорошо понимаете! Странно, что воинская дисциплина отступила перед анархизмом и партизанщиной, с которыми вы сами так непримиримо...
— Дисциплина, Феликс Эдмундович, не в том, чтобы слепо подчиняться приказу, и только, — снова загорячился он. — Дисциплина — это не страх, не чувство повиновения, а нечто духовное, то, что внутри нас. Может быть, долг! И этот долг вынуждает иногда посягать на формальную дисциплину! Наикрепчайшая связь между командой и пониманием ее снизу — вот что такое новая, сознательная дисциплина. В нашей армии, не в белой!
— Иными словами: демократический централизм, вы хотите сказать? — улыбнулся Дзержинский, и глаза его потеряли холодноватый отблеск металла, в них мелькнула заинтересованность.
— Я не знаю, как это называется на партийном языке, я беспартийный, — сказал Миронов, сбавив голос.
— Давно следовало стать членом партии на вашем месте, — заметил на это Дзержинский.
— Я поругался с этими политическими банкротами с Хопра, Лариным и прочими. Они высмеяли мою преамбулу в заявлении.
— Попробуйте еще. И напишите более обдуманную преамбулу, — снова усмехнулся Дзержинский.
Миронов выпрямился за столом, порываясь встать, но Дзержинский предусмотрительно положил ему руку на колено.
— Я думал об этом. Но... после Саранска? И всего, что случилось? Да кто же меня... И кто даст поручительство?
— Я дам поручительство, — Дзержинский, все так же зябко стягивая полы своей длинной шипели, прошелся по комнате и сказал с прежней сухостью: — Этот Рогачев... мы его арестовали... оказался очень большой сволочью и провокатором. Сейчас для нас первейшая задача чистка персонала, а после гражданской, возможно, и чистка партии!
— Я же писал об этом Владимиру Ильичу, — кивнул Миронов.
— Хорошо. Теперь о главном, — остановился Дзержинский посреди комнаты и выпустил из рук полы шинели. — Заявление в партию, если вы это уже хорошо обдумали, напишите сейчас же. Здесь. С нынешнего дня и будет исчисляться стаж кандидата или сочувствующего... Я доложу об этом в ЦК. Но это не все. Вы должны написать еще листовку, обращение к казакам, в основном тем, которые еще воюют против нас, к белым, я хотел сказать, казакам. Ну и к колеблющимся, которые нам не доверяют. Это обращение будет направлено на Дон и Кубань от имени ВЦИК или даже от имени съезда Советов...
Тут Миронов поднялся — руки по швам:
— Я почту за великую честь, если мне будет доверено написать такое обращение от имени правительства.
— Это на свободе, вооружившись кое-какими директивными документами. Подумайте и над этим.
— Мне ничего не потребуется для этого, — сказал Миронов. — У меня есть газета «Известия» с тезисами ЦК партии «О работе на Дону» — там есть все что нужно.
— Действительно. Там есть все что нужно. В таком случае садитесь за стол и пишите заявление. Вот перо, вот бумага. А я пока принесу с кухни кофейник... — сказал Дзержинский.
ДОКУМЕНТЫ
Из решения Политбюро ЦК РКП (б)
23 октября 1919 д.
4-й вопрос повестки: О Миронове (по докладу т. Дзержинского) .
Постановили:
1. Миронова от всех наказаний освободить.
2. Ввести его в состав Донского исполкома.
3. Освободить от наказания остальных.
4. Ввиду заявления Миронова тов. Дзержинскому о желании вступить в Коммунистическую партию, признать, что он может войти в партию лишь обычным порядком, то есть пробыв сначала сочувствующим не менее трех месяцев, причем по истечении стажа вопрос об окончательном приеме в партию должен рассматриваться в ЦК[41].
Из обращения VII съезда (Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов к казакам
Трудовые казаки Дона, Кубани, Терека, Урала, Оренбурга и Сибири!
Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и трудовых казацких депутатов, избранный волею миллионов трудовых людей нашей страны, обращается к вам с этими словами увещания и призыва...
Вас долго обманывали, братья казаки. Генералы и помещики говорили вам, будто Советская власть хочет отнять у вас землю, разрушить ваш быт, закрыть ваши церкви, насильно ввести коммуну. ЭТО КОВАРНАЯ ЛОЖЬ И НАГЛАЯ КЛЕВЕТА.
Земель ваших Советская власть не тронет. Напротив, трудовым казакам она предоставит те земли, которые будут отобраны у помещиков и кулаков. Наряду с казаками будут наделены землей и казачки.
Никого из вас, казаки, Советская власть насильно не потащит в коммуну. Знайте: коммуна есть дело добровольного согласия — кто не хочет идти в коммуну, будет иметь полную возможность жить своим хозяйством под защитой и при поддержке Советской власти.
Церковь в Советской России отделена от государства и стала свободным достоянием верующих. Никакого насилия над совестью, никакого оскорбления церквей и религиозных обычаев Советская власть не допустит и не потерпит.
Всероссийскому съезду Советов известно, что на местах происходили злоупотребления отдельных недостойных представителей по отношению к трудовому казачеству, так и к другим группам населения. Таких недостойных представителей рабоче-крестьянского правительства Советская власть карала беспощадно и впредь будет карать.
Казаки, Советская власть чужда мести. От имени десятков миллионов тружеников и тружениц городов и сел мы говорим вам:
Пробудитесь, опомнитесь, одумайтесь, казаки! Идите к ним! Тогда мир, спокойствие и благоденствие наступит на Дону, на Тереке, на Кубани, на Урале, в Сибири и по всей стране.
Да здравствует честное, сознательное, красное казачество!
Да здравствует нерасторжимый союз рабочих, крестьян и казаков всей России!
6 декабря 1919 г. г. Москва
12
Штабы Южного фронта в Козлове сворачивали работу, в связи с переездом на юг, вслед наступающим армиям. Гражданская война подходила к концу.
