Федор зевнул и умолк. Через полминуты он задышал глубоко и ровно. Анна с ненавистью глядела на мужа. Ей казалось, что рот его все еще растянут в зевке, что зияет на его лице широкая черная яма…
* * * *
Летом 1910 года, в жаркий июньский день, Силантий Савельев приехал с кафтановской заимки, швырнул в угол кнут и сел к столу, зажав голову руками.
— Пресвятая Мария, заступница… — перекрестилась Устинья.
— Где Федька?
— Огородишко поливает. Да ты че?
— А то, что ее, жизнь-то нашу, да в громотухинскую пролубку! Федьку требует Михаил Лукич в смотрители заимки-то…
— Охтиньки-и! — И Устинья плюхнулась на лавку. — Ить испохабят мальчонку… Пятнадцать годков всего…
— Ну! То ли испохабят, то ли с голоду подыхать… Выбирать из двух нам только…
Последние годы завязывали Савельевых все туже и туже. Началось все с возвращения в деревню Демьяна Инютина. Несколько дней он погулял, потом надвое разрезал осиновый сутунок, каждый обрезок покачал в руках, пробуя на вес, один отбросил, а другой стесал на конус, в верхнем конце сделал широкий паз, приладил сыромятные ремни с застежками.
— Вот и нога готова, — сказал он тому же Силантию, завернувшему как-то на огонек. — Осина — она ничего, легкая. А может, еще какое дерево легче есть, а?
— Кто его знает? Я не пробовал, нужды не было.
— У тебя нужда-то в тюрьме сидит, — скривив шелушившиеся от долгой пьянки губы, сказал Демьян.
— Да что ты, ей-богу? Парнишка по глупости, может…
Странные бывают превращения с людьми. Был Демьян до войны человеком робким, забитым, голь перекатная, как и Силантий. Вместе они в юности по девкам бегали, вместе ломали спину на кафтановских пашнях. Но пришел с войны георгиевским кавалером — и будто подменили человека. Как-то враз, с первого же дня, повел он себя так, будто выше стал на голову Силантия, выше других.
Впрочем, ни Силантий, никто другой еще не знали, не предполагали, какие дремавшие в нем силы и желания пробудило обладание Георгиевским крестом, какие планы строил этот человек, лежа в госпитале, на жесткой больничной койке.
— Господи, помоги ногу только сохранить! — хрипел он, мучаясь от боли. — Ведь кавалер я теперь, один на всю нашу деревню. Как же я без ноги?
Когда ногу все же отрезали до колена, он, выплакавшись с досады, обозленный на весь мир, твердил мысленно:
«Ну, погодите… погодите… погодите…»
Что означало это «погодите» — он тогда и сам не знал. Но чувствовал: в обиду теперь ни людям, ни жизни себя не даст.
Выстрогав деревяшку, Демьян на другой день протер суконкой свой крест, надел новую рубаху и заявился в дом к Кафтанову.
— А-а, кавалер… — протянул Кафтанов, красный, распаренный, дуя на блюдце. — Садись почаевничай с нами. Уважь…
Демьян кинул картузишко в угол, перекрестился на образа. Жена Кафтанова, желтая, исхудалая, редковолосая, налила ему чашку. «Ишь, все такая же тощая, — подумал Демьян. — Али болезнь ее какая грызет?»
Он выпил одну чашку и отодвинул ее, давая понять, что пришел не чаевничать, а по важному делу.
Кафтанов был мужчина крупный, раскормленный, с ноздреватыми щеками. Большой нос в частых розовых прожилках, и глаза в таких же прожилках, в густой окладистой бороде просвечивала седина.
Вытерев полотенцем мокрые губы, он насмешливо спросил:
— Так что ж, кавалер, насчет работы?
— Оно так, Михаил Лукич. Насчет службы.
— Какой ты работник с одной-то ногой? — Кафтанов поцарапал волосатую грудь.
— Оно так, Михаил Лукич. Работать мне несподручно теперь, а служить можно.
Жена Кафтанова перекрестилась и тихонько, как мышь, выскользнула за дверь.
— Ладно, Демьян. Поскольку кавалер ты, дам тебе легкую службу. Будешь на заимке у меня в Огневских ключах жить. Я, помнишь ведь, человек гулливый, бабенок люблю туда возить.
— Как же, как же… Расшабашный ты человек, Михаило Лукич. Известно.
— Ну вот… Будешь там жить, заимку в порядке содержать, самогонку курить. Чтоб, когда мне вожжа под хвост попадет, все там наготове было. Жеребцов пару там я держу на всякий случай — ходить за имя будешь. В общем, навроде, значит, смотрителя ставлю тебя…
И Кафтанов раскатисто захохотал, в глазах его с красными прожилками выступили слезы. Отсмеявшись, добавил:
— Самый ты удобный для этого человек. Когда перепьюсь, сударушки мои на тебя не обзарятся, должно быть…
Демьян, однако, хранил серьезность, даже неодобрительно поглядел на Кафтанова.
— Что обижаешь кавалера, бог тебе простит, Михаило Лукич. А с какого боку я удобней тебе, это ты еще и сам не знаешь.
В словах и голосе бывшего батрака было что-то необычное. Кафтанов, прищурив глаз, посверлил Инютина.
— Ну-ка, поясни.
— Выгода твоя в том, чтоб главным смотрителем меня поставить над всем твоим хозяйством.
Это было так неожиданно, что Кафтанов оторопел.
— Окроме торговли, конечно, — добавил Демьян. — Торговыми делами ты уж сам занимайся.
— Ты чего, дурак, мелеть? Как так главным?
— А навроде приказчика али управляющего. На манер как у богатых господ.
— Да у тебя мозгов-то хватит ли?
— Ничего… Дело крестьянское.
— Кхе-кхе… Гм… — Кафтанов обошел кругом Демьяна, разглядывая его так, будто впервые увидел такое чудо. — Так… Ну а воровать сильно будешь?
— Не без этого, если без утайки сказать, — глядя Кафтанову прямо в глаза, отрезал Демьян, — Дурак без выгоды живет. А я — человек. Да только на копейку сворую, на червонец прибыли принесу.
Кафтанов глядел и глядел на Демьяна во все глаза.
— Интересный ты, однако, с войны пришел. Да ведь сын у меня, Зиновий, есть, семнадцать годов уж ему. Его и хочу этим… главным управляющим ставить.
— Молодо — зелено, Михаил Лукич, говорится. Торговлей вот и пусть покуда занимается. Там ему делов хватит. А я — остальным. А ты, как и следоват, над всем вожжи держать будешь да кнутом помахивать…
И тут Демьян упал на колени, схватил руку Кафтанова.
— Верой и правдой служить буду, Михаило Лукич… Крестом своим клянусь — вернее пса буду. Увидишь и поймешь всю выгоду, ей-богу! Скоро увидишь, совсем скоро, ежели все в мои руки отдашь. У меня ништо не выскользнет. А не поглянусь тебе али разор принесу какой — пинка под зад да за ворота. Кто тебе помешает? Михаило Лукич…
На другой день Инютин распоряжался на конюшне Кафтанова, каких лошадей отряжать на пахоту, каких — за товаром в город для кафтановских лавок. Через неделю появился на пашне, прошелся из конца в конец огромного поля, глубоко увязая деревяшкой в рыхлой земле. Там, где деревяшка лезла неглубоко, останавливался, кричал:
— Эй, кто пахал? — И когда подходил какой-нибудь заветренный мужичонка, говорил, не глядя в глаза: — За ночь, значитца, перепашешь как положено. За износку хозяйского плуга и лишнюю надсадку лошадей осенью вычтем, как водится.
Говорил он тихо, спокойно, не сердясь, и никто как-то не принимал всерьез его слов.
Но в июне, когда начался сенокос, Демьян так же спокойно говорил многим михайловским мужикам:
— Я б тебя взял, Гришуха, у тебя по лавкам-то сидят не то пятеро, не то семеро. Да ить помню — с хитрецой ты пахал весной, меленько. Глаз да глаз за тобой надобен. А я поспевать не могу везде, одна нога-то у меня. Ты уж поищи где в другом месте работы, за Громотуху сплавай, в соседнюю деревню, может, там наймешься. За пахоту, понятно, осенью разочтемся. А ты, Федот, вроде работящий, да спать по утрам горазд. На пасху-то, помнишь, до обеда спал почти. А землица сохла… Не знаю, что с тобой и делать. Ладно, возьму последний раз…
Без крика и ругани, как-то незаметно Демьян установил свои порядки найма. Кому отказывал в работе, те плевались и уходили пытать счастья в другие деревни. А кто работал у Кафтанова, по-прежнему не чуяли над собой особой беды. Мало ли об чем поскрипит Демьян, чем постращает… Побурчит да забудет.
Но осенью, при расчетах, все обалдели: каждому приходилось за работу чуть ли не вдвое меньше, чем в прежние годы.
Поднялся ропот и шум. Мужики потребовали самого Кафтанова.
— Ну, молчать! — коротко сказал тот. — Демьян нанимал вас — с ним и рассчитывайтесь…
— Вот так, мужички, — усмехнулся Инютин в отпущенную за лето рыжеватую, лисью бородку. — Кто это из вас тут особые говоруны? Память-то, якорь ее, не забыть бы…
Когда закончился год, Демьян пришел к Кафтанову, вынул мятые бумажки из кармана.
— Так вот, Михаиле Лукич, я тут подбил бабки приблизительно. Ржи при тех же пашнях, овсов, ячменей да гречишки мы собрали в общей сложности тыщ на десять пудов поболе прошлогодних твоих урожаев. Сенца заготовили славно, если хочешь, можно коров двадцать-тридцать подкупить. Ну, маслица сбили, медку накачали чуток побольше. В рублях подсчитать — ты уж сам. Но мне сдается — тысчонок на двадцать я тебе лишней прибыли принес. Вот, решай, прогадал ты, нет ли на мне. Ежели нет — может, вознагражденья прибавишь.
