– Чтобы поговорить с вами, предостеречь вас.
– Отчего сразу не сделали этого?
– Оставил на утро. Думал, вы уснули. Да и сам уснул: очень устал.
– И ждали Аннусю!
– Возможно.
– Вот как! Возможно! Намеревались утром побеседовать с невестой, проведя ночь с другой женщиной?
– Знаете, Юлия, по-моему, все дело в том, что вы не можете простить мне двух вещей: что я сам не пришел к вам в ту ночь – и что назвал вас именем другой женщины.
Это уже был не выстрел – залп из всех орудий! Самое страшное, что он попал в цель: все так, все правда! Но отвечать следовало столь же разрушительно и бить без промаха:
– Вовсе нет. Не обольщайтесь. Я до последнего мгновения была уверена, что предаюсь любви с Адамом. А вас я не могу простить за то, что вы отправили меня в Цветочный театр.
– Этот болван Аскеназа получил от меня преизрядную взбучку! – яростно крикнул Зигмунд. – Я вернулся в Варшаву утром и сразу помчался в ваш дом. Он был разрушен, разграблен. Мне понадобилось время, чтобы вспомнить о Богуславе: о ней как-то обмолвился в разговоре ваш отец. Но тут уж я был слишком на виду, началось заседание комитета повстанцев у Лелевеля – я должен, обязан был присутствовать! Единственным из моих людей, попавшихся на глаза, был Аскеназа. Я послал его найти вас, надежно укрыть. Этот пес ничего не понял и притащил вас в свой Театр. Слава богу, что ему, а главное, этой мерзкой Люцине не взбрело в голову выпустить вас на сцену! Шимон поклялся мне своим Иеговой, что вам не причинили никакого вреда, и он не понимает, отчего вы так внезапно исчезли.
«Может, какой один еврей и продал немножко Христа…» – вспомнилось Юлии. Да. И «немножко Иегову» продал старый лгун Аскеназа. И впрямь крепко боялся он Сокольского. А какая дивная предоставляется возможность сейчас сквитаться со старым христопродавцем и с Люциной! Кстати! Рассказав, что переспала в Театре с «другом детства» Зигмунда – Валевским, она сквитается и со своим свежеиспеченным супругом – раз и навсегда. А уж если припомнит и второго «друга детства», Ржевусского… Ох, да ведь она для этой троицы всего лишь какая-нибудь из тех девок, к которым они в Париже втроем ходили за «галантным образованием»! И все это с нею сделал он, Зигмунд! Что же удерживает Юлию, чтобы не бросить ему в лицо всю правду о себе? Вот это был бы залп! Он разорвал бы Зигмунда в клочки. И уничтожил бы его на месте! А заодно и ее. Вот именно – уничтожил бы Юлию в его глазах.
Почему это ее так заботит? Ведь он в ее глазах – подлец, убийца… лжец.
– Ну, хватит. Пора прекратить эти бессмысленные пререкания.
О, это ведь он, Зигмунд, сказал. Да, Юлия согласна. Пора прекратить.
– Еще одно слово…
– Юлия! Умоляю вас – довольно! Вы вправе негодовать: я навлек на вас столько бед. Но поверьте: с той минуты, как я увидел вас на маскараде, все мои мысли были о вас. Я не разорвал помолвку. Я знал, что мятеж разразится, а потому принужден был отложить сватовство. И, увидев вас с этим мелким подлецом Коханьским, я голову потерял. Должен был с вами тотчас объясниться, но все пошло кувырком!
Он безнадежно махнул рукой, и Юлия с удивлением обнаружила, что видит очертания его фигуры: они проговорили до рассвета. С окон сняты ставни, а в этой хатке, изображавшей церковь, никого: и поп, и дружки, верно, давно ушли. Кони устало ржут у крыльца. Что ж, брачная ночь прошла в упреках – а что теперь?
В висках вдруг так заломило, что Юлия невольно схватилась за голову. Ох, какая боль, какая тяжесть, какая усталость! Ничего уже не хочется – только прекратить всю эту комедию.
– Юлия…
– Ох, да о чем вы? – безнадежно проронила она. – Вам бы все забавляться. Кто может счесть сие венчание действительным?
– Священник настоящий! Венчал нас по истинному православному обряду, – вскинулся было Зигмунд, но Юлия остановила его, резко выставив ладонь:
– А по какому обряду венчались вы с Вандой?
Она не дотронулась до Зигмунда, но он отпрянул так, будто Юлия его ударила.
– С Вандой?! Откуда вы это взяли? Кто…
– Кто мне рассказал? – перебила Юлия. – Да она сама. Ведь вы женились на ней в Кракове, чтобы она помогла вам в убийстве тетки? Вашей тетки! А потом отдали ее Аскеназе, в его Цветочный театр. Нет, в ваш Цветочный театр!
В комнате с каждым мгновением становилось все светлее, а лицо Зигмунда – все темнее, все мрачнее.
– Я все знаю! – торопилась Юлия. – Аскеназа мне все открыл: что он всецело в вашей власти, что если прогневит вас – он пропал! А я бежала потому, что пуще смерти не хотела видеться с вами, так же как и Ванда. Мы обе спасали от вас: я – свою душу, она – свою жизнь!
– Пуще смерти… – глухо повторил Зигмунд, и Юлии показалось, что он не услышал из ее безумной речи ничего, кроме слов: «Пуще смерти не хотела видеться с вами».
Он стоял перед нею с холодным лицом, хотя сердце его – она знала, чувствовала это всем своим сердцем! – горело яростью.
– Коли так… вы меня в подлецах все время числили… – Зигмунд вдруг начал задыхаться. – Коли так, нам и говорить не о чем!
Он резко зашагал к двери, а Юлия тупо глядела ему вслед.
– Наш брак недействителен! – жалобно вскрикнула она в прямую удаляющуюся спину.
– Не обольщайтесь! – ответила спина. – Я был крещен в двух церквах: православной и католической. Вот и с Вандою… – Зигмунд подавился, выговорив это имя, – я вполне мог венчаться в костеле, а с вами – по православному обряду. К тому же только вам известно мое настоящее имя. Но уж никак не Ванде! – Опять этот клекот в горле. – Она и не подозревает о нем… И о том, на что я способен!
Тут Зигмунд наконец обернулся:
– Я сейчас еду в свой полк. А вы, сударыня, извольте проследовать в Клешев, где теперь наша ставка и где я снял для вас дом. Прощайте.
Он вышел. Прозвучали за окном отрывистые голоса, потом застучали копыта… Осторожно приотворилась дверь, просунулось робкое голубоглазое лицо, взглянуло на Юлию:
– Чего изволите приказать, барыня?
Юлия не знала. Да и знай – не могла бы говорить. Она чувствовала себя так, будто для забавы решила попробовать, каково это: сунуть голову в петлю, – и попробовала, да невзначай сшибла табурет.
24. Мозельское благородное вино
Первое, что сделала Юлия, обосновавшись в Клешеве, это уволила кухарку – пригожую молодичку, исполняющую и обязанности горничной. Антоша на приказ барыни вытаращил глаза: «А барину Ката была по нраву!», но Юлия не удостоила его ответом и не стала уточнять, что он имеет в виду. Наверное, такая румяная, пышная бабенка, чем-то схожая с приснопамятной Аннусей, и впрямь пришлась по нраву Зигмунду! Потому и была уволена. Впрочем, может быть, речь шла только о том, что Ката прекрасно стряпает. Но Юлия не хотела разбираться, хотя создала себе множество неудобств: непросто было найти замену в этом польском местечке, взбудораженном войной и неизбежным поражением мятежников! Она испытывала странное, мстительное удовольствие, поступив хоть в этом вопреки Зигмунду, но, покушавши два дня Антошиной стряпни, велела все же приискать новую кухарку: мало, что сердце от ревности и тоски дочерна выгорело, так еще и есть подгорелое да сырое?!
