Тут отчаянный Яхонт сгоряча извлек из недр все того же нагольного тулупа револьвер и приставил к голове Думанского. Холодный ствол обжег висок, рука идейного «борца за справедливость» впилась в горло оказавшегося самым «ближним».
— Как ты думаешь, смогу ли я тебя, такого бесценного, взять да враз и обесценить?
— Ты это брось, паря… Хор-рош верховодить — не до куражу, не до ш-шуток… Где ты щас шнифера найдешь? — довольно уверенно прохрипел-прошипел «Кесарев», боясь, однако, шевельнуться.
В ответ «народный палач», продолжая куражиться, взвел курок и еще сильнее сдавил кадык Викентия Алексеевича:
— Так смогу казнить или нет?
Адвокат чудом вывернулся из цепких объятий и, глотнув воздуха, отрицательно покачал головой.
— Не сможешь — нет тебе резону меня жизни даром лишать, — добавил «с душой». — Да и не такой ты волк, больше изображаешь.
— Правильно — не волк, — Яхонт немного оттаял. — И не стану, потому что я твой друг и себе не враг. А другие — они смогут! Запросто. Обезумели люди, брат. Икру мечут, все хотят чего-то… Я за народ мщу, а эти… сволочь, сами не знают, чего им надо.
— Ты думаешь, мне товарищей не жалко? — голос «Кесарева» патетически звенел, хотя душа Думанского не испытывала абсолютно никакой лжехристианской жалости к «товарищам во узах».
— Товарищей жалко… Да что теперь поделаешь! Придется на дело собрать ваших — человек пять-шесть. Завтра же прямо с утреца и пойдем! Народу маловато, верно… — «Вождь» подошел к дверям спальни, где большую часть времени отсиживалась бабка: — Эй, Никаноровна! Слышишь? Я те говорил, что ты пригодишься! Хочешь деньжат заработать? Денег порядочно будет: думаю, каждому по полтыщи выйдет!
— Э, Коля, яхонтовый мой, — другой разговор! — высунулась та. — Куда? Да я хоть сейчас под полными парусами.
Яхонт помялся, будто боялся сглазить:
— Кассу завтра берем на Выборгской стороне.
Никаноровна помчалась на кухню за спиртом.
— Э-эх! Помянем-ка… — вернулась она с полным графином, прижав к груди стаканы, — …всех погибших в морской пучине!
Яхонт и Никаноровна молча выпили по полному стакану, Думанский сморщившись, пригубил.
— А теперь за успех дела! — раздухарился «вождь». — А у тебя чего полный? Что это ты не пьешь, Кесарев, а? Обижаешь!
— Ему нельзя много: он, как фараоны его избили, на это дело слаб. — Никаноровна схватила стакан Думанского и отлила половину себе. — Ну, давайте за успех — святое дело! — только так, чтобы утречком встать как огурчики. А то ить я завтра адмиральский смотр учиню.
— Довольно бред слушать, — опомнился Думанский. — Куда ты ее собираешься тащить — пожилую женщину, больную?
— Это я пожилая?! — оскорбилась Никаноровна. — Сам ты инвалид, чума забубонная! Да какая я тебе пожилая? Я ведь разведчица — резидентша!
— Разведчица?! Я так сразу и догадался! — рассмеялся адвокат. — Турецкая, наверное?
— Да какие, к аллаху, турки? С туркой я и рядом не сяду! Японская я разведчица.
Вообще-то, я просила, чтоб меня в Африку направили, к бурам, но для этого надо быть негрой или хоть бы мулаткой. Э-эх! Трансваль, Трансваль, страна ма-а-я…[113]
— Поздно шарманку крутить: Трансвааль, видишь, и так сгорел — без твоей пороховой натуры!
— А зачем ты вообще стала разведчицей, Никаноровна?
— Ну как «зачем»? Вот ты — бандит, можно сказать, а я — разведчица. Каждому своя слава! Правда, на этом много не заработаешь. Наоборот, одни убытки. Я вот попала в школу гардемаринов, так в этом, в Порт-Артуре проклятущем, свои же матросики меня и снасиловали. За те муки-то я этот порт-форт китаезный потом с чистым сердцем сдала. А ты думал? Такие страстотерпицы, как я, сразу в святую еврархию зачисляются. И, значит, ежели я немного погрешу, то ничего страшного.
— Слышишь, что несет? И шпионка-то она, и Порт-Артур сдала. Ну это же невозможно — брать такую «сказительницу» с собой! Кто знает, что она там «нашпионит»? — предостерег «Кесарев» Яхонта.
— Да эта малохольная в деле не хуже тебя! Любого мужика уложит…
Пьяная Никаноровна меж тем продолжала вдохновенно бредить:
— Наша, расейская то есть, пехота раз поспорила с японской, кто за время на зимних квартирах быстрее похудеет на полтора пуда. Канониры, артиллеристы по-морскому, назначались секундантами и должны были набрать по полтора пуда… А чего, водки больше нет? Ну-ка салаги, живо наливайте, а то на камбуз — макароны продувать! — скомандовала она.
— Мне хватит. — Яхонт, отмахнувшись, встал из-за стола. — Пойду-ка я готовиться… Никаноровна, и тебе тоже довольно! Нужно еще челбогашевских собирать — кто остался.
Стоило Яхонту уйти «трубить общий сбор», Думанский заторопился, придумывая наиболее быстрый и наименее безопасный способ передать в полицию сведения о готовящемся нападении. С профессиональным педантизмом и лаконичностью он «нарисовал» послание чрезвычайной важности для соответствующей государственной службы. К своей депеше, в которой лапидарно изложил все, что узнал о Сатине и его жутком «рабочем конвейере», Викентий Алексеевич присовокупил французский трактат «Знаки и символы», видавший виды и изрядно прореженный. Он не забыл добавить к посланию постскриптум о назначенном на завтра ограблении ссудно-сберегательной кассы, указав для вящей действенности донесения, что в числе налетчиков ожидается Кесарев «собственной персоной». Все вместе спешным, но аккуратнейшим образом он завернул в прочную бумагу из-под какой-то бакалеи, туго перетянул бечевкой и на получившемся небольшом пакете, как мог, вывел адрес: «Его высокоблагородию Алексею Карловичу Шведову. Лично в руки!»
«Через местный участок не передать. И соваться нечего: не то что не поверят, арестуют без разговоров как Кесарева — приметы налицо! Еще и оприходуют по всем негласным правилам — им бы только усердие проявить, а там, пока суд да дело, бандиты всерьез заподозрят неладное и действительно расползутся — в Петербурге тогда их искать будет бесполезно, а Россия велика… Яхонт и так на меня волком смотрит, пронизывает рентгеновскими лучами. Этот социалист особо опасен! И на свободе… Как быть? Ну не сидеть же мне здесь сложа руки и ждать, когда станет уже совсем поздно».
Бедняга правовед думал и о том, как ему, «Кесареву» поневоле — Думанскому под «личиной», избежать участия в ограблении нобелевской кассы, но этому мешало подступившее чувство голода, который, как известно, не тетка, и тем более не бабка-балаболка, готовая поделиться последним куском.
После всех этих оценочных рассуждений по поводу сложившегося status quo,[114] закутавшись шарфом чуть не до носа, натянув поглубже — до самых глаз — чей-то старый чухонский треух, подняв воротник пальто как можно выше и положившись на Божью помощь, «конспиратор» вознамерился все-же во что бы то ни стало добраться неузнанным до… ближайшей лавки.
В мелочной лавке Думанский купил два фунта хлеба, по фунту колбасы и сыра да, уважив просьбу Никаноровны, бутылку «белоголовки» в соседней казенке, главное же — адвокату удалось всучить заветный пакет «ответственному» лицу — сидельцу и взять с него слово под страхом уголовной ответственности как можно скорее доставить пакет в Департамент сыскной полиции.
Водка пришлась даже очень кстати: старушенция еще не спала, что-то перекладывала в своем мешке, а когда увидела вожделенную «воду жизни», еще больше взбодрилась, предвкушая «сугрев» души и плоти.
— Никаноровна, ну зачем тебе ехать с нами на дело? С утра-то пораньше, затемно? — полюбопытствовал Викентий Алексеевич.
— А как же! Я же тоже при делах и жажду взглянуть, как блещет в деле гений твой чудесный. Думаешь, темноты боюсь? Да у меня окуляры, как у совы, Карл Цейсс позавидует! Я еще в этой тьме до утра людей Митрия наскребу — кто живой…
— Да тут… Понимаешь, какой конфуз, я ведь сейф открыть не смогу. После того как меня приласкали полицейские, стал забывать свое мастерство.
Притоносодержательницу это признание не смутило нисколько, а вкупе с горячительным лишь придало жару ее «суфражуткому» бреду:
— Не менжуйся, я твоя до гроба, да будем счастливы мы оба. Мой воинственный нрав возьмет на дело много динамита, молока и рогаликов. В наше время надо быть предусмотрительным во всем. Что? Сегодня опять не смогу очей сомкнуть: изнывая страстью, обречена бредить твоей красотой, Кесарев.
Неожиданно перед носом «шнифера» дверь захлопнулась. Привычный к выходкам старой Никаноровны, Думанский собрался отдохнуть, но перед тем, как прилечь на драный диван, он заинтересовался валявшимися на полу газетами, куда в лавке завернули провизию.
Первым Викентий Алексеевич поднял и расправил на столе выпуск «Петербургского листка» трехдневной давности. В глаза бросился огромный, жирный заголовок передовицы:
