— Что такое, Горошкина? — повысила голос Калерия Игнатьевна.— Может быть, ты хочешь сказать, что тебя кто-нибудь заставил выступать?..
— Всех! Всех вы...— кричала Тамара, комкая платочек и почему-то приподнимаясь на цыпочки.— Всех! Всех! А они... Они же ничего плохого... Зачем же вы, Калерия Игнатьевна?.. Зачем?..
— Ну как же, как же! Во всем виноват директор! — Калерия Игнатьевна попыталась пепельно-серыми губами обозначить улыбку.— Наследственная истеричка,— прибавила она, склонившись к Ангелине Федоровне.— Притом из этой же компании.
Но теперь ей хотелось лишь одного: скорее завершить этот несчастный диспут, который вначале катил, как автомобиль по новому шоссе, потом свернул и запетлял вкось и вкривь по ямам и колдобинам, пока совсем не забуксовал, не завяз, оседая все глубже и безнадежней.
— Кончайте, достаточно, Калерия Игнатьевна,— услышала она за спиной негодующий голос директора двадцатой школы. Его поддержали остальные:
— Так больше невозможно... Прекратите...
Но в списке, лежавшем перед нею, значилось еще много фамилий, и залпом выпив стакан воды, поднесенный Ангелиной Федоровной, она почувствовала, что нет, еще не все потеряно.
— Надеюсь, теперь нам уже никто не помешает,— заговорила она, стараясь вернуть себе энергичные, властные интонации.— Кто желает выступить?
Зал молчал.
— Кто желает выступить? — она повысила тон.
Не поднялось ни одной руки.
— Пожалуйста,— сказала Калерия Игнатьевна,— пожалуйста, Ларионова. Вы хотите?
Молчание.
— Ну, что же, мы ждем вас, Ларионова.
— Нет,— раздался робкий голосок,— я... я не хотела...
Калерия Игнатьевна одернула жакет, плотно, как офицерский китель, обтягивающий ее сухую фигуру, оглянулась, как бы ища сочувствия, на президиум...
— Значит, Ларионова, вы отказываетесь? Ну, что же, ну что же... Тогда выступит ученица десятого «Б» Светлана Галкина... Комсорг,— она с нажимом произнесла последнее слово.
— Я не подготовилась,— раздалось откуда-то сбоку.
— Ничего,— спокойно сказала Калерия Игнатьевна.— Мы знаем, вы умеете говорить, если захотите... Пожалуйста, Светлана...
Снова молчание.
— Что же вы?.. Ведь у нас диспут, а не урок... Каждый может встать и высказать свое мнение совершенно свободно... Если даже и ошибется — его поправят товарищи... Или старшие...
Никто не откликнулся на ее призыв.
— Пожалуй, придётся мне их расшевелить,— сказала Ангелина Федоровна, решив помочь Никоновой.
«Я отдыхаю, отдыхаю у вас в школе!» — любила повторять она Калерии Игнатьевне в присутствии директоров других школ.
Но кто-то громко объявил:
— Желаю выступить.
Калерия Игнатьевна едва не вскрикнула: наконец-то! Хоть один отыскался! И даже забыла спросить фамилию, а когда спросила,— юноша бросил на ходу:
— Шутов...
Ее обдало жаром: этого только здесь не хватало!.. Но было поздно: Шутов стоял за трибуной, выжидая, пока уляжется шум.
До того, никем не замеченный, он сидел далеко, за колонной, один, без Слайковского, без Тюлькина, без обычной своей свиты, угрюмо наблюдая за всем, что творилось в зале. И сейчас усмехался, как ни в чем не бывало приглаживая челку, довольный, может быть, эффектом, который он произвел.
— Вы хорошо продумали, что скажете? — настороженно спросила Калерия Игнатьевна.
— Конечно,— ответил Шутов небрежно, не глядя в ее сторону.
После первых же слов Калерия Игнатьевна облегченно вздохнула.
— Это что, тот самый?..— заговорили в президиуме.— Из седьмой школы?.. Но вы послушайте, как он говорит!..
— Вот вам бездельник и хулиган! — сказала Калерия Игнатьевна, обращаясь к заведующему домом учителя.— Его надо уметь воспитывать... Но не Сирину... Тот может выращивать разбойников вроде Бугрова...
Она слушала Шутова, кивала в такт его словам; пару раз даже, подбадривая, вставила:
— Продолжайте, продолжайте...
— Злопыхатели! — выкрикивал Шутов.— Клеветники! Критикуют, вопросы поднимают... Какие могут быть такие вопросы? Если тебе что не ясно — подними руку и спроси учителя — он все разъяснит! Кампанелле поклоняются! А кто такой был Кампанелла? Итальянский монах! Зачем нам всякие иностранные кампанеллы, когда у нас есть Леонид Митрофанович, наш классный руководитель?..
— Он что-то путает,— поморщилась Ангелина Федоровна.
— Он волнуется,— пытаясь приглушить возникшую тревогу, сказала Калерия Игнатьевна,— Он волнуется и сбивается, но в целом-то мысль правильная: он осуждает...
А Шутова несло:
— Тут уже говорили предыдущий ораторы: не тем, чем нужно, занимается Бугров и его труппа! Нашлись теоретики любви! Какая любовь в нашем возрасте? Что нам, по шестьдесят лет? Нет, нам всего по семнадцать! И мы еще аттестат зрелости не получили, а они — про любовь!.. Просто позор!
Всхлипнул смешок, другой, третий...
— Они, видите ли, пьесы сочиняют, сатиры! Нас, видите ли, в мещан превратили! А какие мы мещане? Мы по двадцать копеек взносы платим! А если потребуется, так мы не то что ничего не пожалеем,— мы и по сорок копеек внесем. Только нас не трогай, вот так!..
Она слишком поздно поняла свою оплошность. Смех катился по рядам волнами; в президиуме уже улыбались и негодовали; Калерия Игнатьевна стучала костяшками пальцев по столу, но Шутов не знал удержу.
— Замолчите!—крикнула Калерия Игнатьевна, теряя самообладание.— Вам... Вам только в цирке выступать!.. Кто вам позволил устраивать балаган?!
Шутов запнулся. У него было печальное бледное лицо арлекина. Кинув на директрису невинно-дурашливый взгляд, огорчился:
— Балаган? А мне сказали — диспут...
Колокольчик бессильно трепыхнулся в руке Калерии Игнатьевны. Это они всех так настроили! Они! Они!
Она уже знала, как поступит завтра.
Но сейчас?..
Но сейчас?..
Теперь в зале не затыкали кулаками рты, не гнули головы — сцену захлестнуло бурным, веселым валом смеха.
БОЙ НАЧИНАЕТСЯ СЕГОДНЯ
1
— Ждите здесь,— приказал белобрысый.
Клим остался один. Коридор узким тупиком упирался в глухую стену. Толстая ворсистая дорожка, несколько стульев, три безмолвные двери... Под высоким потолком светился круглый желтый плафон, безразличный и тусклый, как рыбий глаз.
После шумной улицы с расплывшимся от солнца асфальтом здесь было сумеречно, прохладно и тихо.
«Забавная история»,— подумал Клим.
И еще раз повторил про себя, что бояться нечего. Абсолютно нечего. Просто смешно чего-то бояться. Сейчас его пригласят войти — и все разъяснится. И снова улица. На тротуаре колышутся узорчатые тени акаций... Наверное, Кира и Майя еще в библиотеке. Повторяют Горького — и ни о чем не догадываются. И никто ни о чем не догадывается. Да и о чем догадываться?..
Он вдруг заметил, что стоит перед дверью напряженно вытянувшись, будто ждет команды «...марш!» Усмехнулся, ослабил ногу. Где-то скрипнула дверь, прошуршали шаги... Снова все замерло. Никто не выходил, не приглашал. Может быть, о нем попросту забыли?..
Ему казалось, он стоит бесконечно долго. Собственно, почему бы не присесть? Он хотел сесть, но тотчас подумал: «А если здесь этого не полагается?»
И продолжал стоять. Смешно! Он вел себя так, словно не принадлежал себе. Неужели, чтобы присесть, надо ждать чьего-то разрешения?..
Он заставил себя опуститься на стул, возмущенный тем, что с ним происходит. Происходило что-то странное. С того самого момента, как он увидел машину. Они с Игорем и Мишкой раньше девушек вышли из библиотеки. Простились. И Клим отправился домой. Шел, бормотал стихи:
Мира восторг беспредельный
Сердцу, певучему дан...
Во дворе, у подъезда, в котором он жил, стояла «эмка» с блестящим черным верхом. Мало ли почему она могла там стоять? Но он сразу же ощутил какую-то связь между собой и этой «эмкой» и подумал, что ждет она именно его.
Ему хотелось возможно быстрее и незаметнее юркнуть в подъезд, но, против воли, проходя мимо машины, Клим замедлил шаги. Когда он был уже у самого крыльца, сзади щелкнула дверца и чей-то голос произнес:
— Вы — товарищ Бугров?
Он обернулся.
В глаза назойливо рябили цветочки вышитой украинки. У человека, стоявшего перед ним, были бесцветные, чуть намеченные брови, бесцветные ресницы, жидко подсиненные глаза. Весь он был какой-то бесцветный.
— Прошу вас проехать со мной,— с деловитой вежливостью предложил он, уступая Климу дорогу вперед.
Клим не удивился. Как будто, таясь от себя, он только и ждал этого человека и эту машину, и теперь, с их появлением, испытывал что-то вроде облегчения. Ему стало все равно. Все — все равно. Странное, дряблое безразличие овладело им. То есть ему хотелось возмутиться: «Что вам нужно? Я не хочу никуда ехать! Мне некогда!» Но он промолчал. Только с трудом отодрав язык от сухого неба, пролепетал:
