Нукеры разбрелись по юртам и мазанкам, еликбаши повели постовых на край аула. В Айдос-кале снова стало тихо, как будто не прибыли триста всадников и не переменилось ничто в жизни аульчан.
Теперь и нам пора отдохнуть! — отодвинул полог белой юрты Айдос, приглашая бека к дастархану.
Хоть и не ждали в тот вечер гостей, скатерть была расстелена, и на ней красовались подносы с жареным мясом. Успели джигиты заколоть барашка и, пока бек произносил речь перед своими нукерами, разделали тушу, бросили в раскаленный котел. На большом огне не только молодое, но и старое мясо быстро доходит! За какие-нибудь полчаса изжарилась нежная баранина, и ее положили на подносы.
Бек сел на почетное место и почувствовал себя хозяином. Развалившись на подушках, стал подшучивать над Айдосом.
— Проскакал я полстепи и не понял, на чем держится каракалпакское ханство? — улыбаясь сказал он.
Айдос, не уловив подвоха, принялся было растолковывать сотнику, что к чему. Но не слушал хозяина гость, у него был готов ответ, и, едва смолк бий, он произнес его:
— Я думаю, каракалпакское ханство держится на ваших плечах.
— Если нельзя опереться на силу Хивы, — ответил с обидой в голосе Айдос, — пусть степняки обопрутся на мои плечи.
Насмешливая улыбка исчезла с лица бека. Ему показалось, что в ответе Айдоса таится вызов Хиве.
— А вы смелей, бий! — заметил гость.
Чтобы уйти от опасных слов, которые бек бросил хозяину, и бросил с умыслом, Айдос сделал вид, что озабочен нарушением этикета. Торопливо пододвинул гостю блюдо с мясом:
— Ешьте, дорогой бек. Барашек вкусен, пока не застыло сало.
Бек ухватил баранью ляжку и вгрызся в нее зубами. Мясо было сочным, сало пряным. Весь день мечтал сотник о вкусной еде и отдыхе. Но голод мучил его, оказывается, меньше, чем желание выговориться перед старшим бием.
— И у братьев ваших, говорят, такие же могучие плечи? — спросил, не спеша пережевывая мясо, бек.
Айдос досадливо поморщился.
— Весь наш род крепкий.
— А что, если степняки захотят опереться на плечи ваших братьев? — как и прежде, насмешливо улыбаясь, спросил бек.
— Обопрутся на плечи моих братьев, значит, изменят Хиве. Братья служат Туремурату-суфи, врагу вашему.
— И вашему… — добавил бек.
— Я стал его врагом, когда признал хана хивинского.
— А прежде были друзьями?
— Друзьями не были, но и не были врагами… Мухамеджан-бек учуял в ответе старшего бия скрытую досаду: из- за Хивы, мол, нарушился покой степи. Дознаться решил бек, так ли это. Спросил:
— Сожалеете?
— Этому нет места в моем сердце.
Наверное, не было места сожалению в сердце Айдоса. Хиву-то он избрал сразу, без колебаний, и совсем не потому, что хотел противопоставить аул свой Кунграду. Но все же что-то досадное родилось при этом разделе степи на два враждебных лагеря. Сказав твердо беку, что нет места сожалению, бий все же грустно вздохнул:
— Семья, однако, распалась.
«Вот она, трещина на могучем сердце», — обрадовался бек, будто не о горе человеческом узнал, а о павшем вдруг с неба счастье.
— Распалась, — закивал он головой. — На разных берегах оказались братья, а посередине река вражды. Огненная река… Не переплывешь, вброд не перейдешь…
Айдос опять вздохнул.
— Верно сказали, бек, огненная река. Вброд не перейдешь, не встретишься…
Вытянул наконец хивинец из Айдоса что хотел.
— Да, да… Трудно встретиться… А ведь придется… Встрепенулся Айдос, как беркут, которого коснулась стрела охотника.
— Зачем же? — испуганно спросил он.
— Чтобы оружием решить спор. Кунградскими джигитами командует Бегис, брат ваш. И он, а не суфи, ведет сюда войско.
— Бог даст, не доведет, — высказал наивную надежду Айдос. — Узнает, что здесь стоит конница хана, и вернется назад.
— У нас триста мечей, у него — тысяча. Триста против тысячи все равно что ястреб против беркута.
Издевался над старшим бием хивинец, что ли?
— Откуда взялась тысяча мечей? — удивился Айдос. — На тысячу джигитов нужна тысяча коней. Со всей степи не соберешь столько.
— Лазутчики сообщили, — пояснил бек. — Да и в аулах, где мы останавливались, люди называли тысячу.
— Обман! — махнул рукой Айдос. — Хитрость суфи. Держит кошку, а кричит, что это тигр.
— Была бы кошка, так вы сами ее придушили бы, не просили бы помощи хана. Помощь-то вам была нужна, чтобы одолеть тигра.
Сердиться стал Айдос. Морочит его бек, пугает Кун-градом. Оставить, видно, хочет бия одного.
— Не кошка и не тигр у суфи, волк всего лишь, — произнес он. — А на волка хватит трехсот нукеров.
Этим сравнением бий унизил гостя. Выходит, против волков воюет войско хивинское? Доблестное войско великого хана словно гончая рыщет по степи?
— Для чего триста нукеров? — съязвил бек. — Хватит одного. Человек с такими, как у вас, плечами, думаю, справится с волком.
Почувствовал бий, что так и до разрыва недалеко. А нужен ли старшему бию разрыв? Нужна ли стычка с военачальником? Возьмет тот своих нукеров и уйдет в Хиву.
— Великий бек, — сказал примирительно Айдос, — я не искушен в ратном деле, хотя дважды участвовал в походах хана. Если вы слышали о кунградском тигре, значит, он существует. Построим стену в десять локтей, через нее не перепрыгнет ни тигр, ни лев. Не возьмет нас за стеной правитель Кунграда.
За разговором гость и хозяин опустошили два подноса. Нежной была баранина, так и таяла во рту, так и проскальзывала в желудок. Покончив с мясом, гость принялся за чай.
Чай у степняков напиток умиротворения. За чаем не спорят, за чаем говорят друг другу приятные вещи.
Начал с приятного и Айдос, сказав:
— Доброта ваша, бек, беспредельна. Поднимут нукеры стены города, высечем имя ваше на воротах, смотрящих в Хиву.
— Спасибо, бий, — склонил голову гость.
— Подарим вам коня чистой крови.
— Спасибо, бий…
— Цветами усыпем вашу дорогу от Айдос-калы до Хивы.
— Спасибо…
Много бы еще приятного сказал Айдос гостю за пиалой чая, но тому было достаточно и этих трех обещаний. Да и не для приятных слов он затеял разговор со степным бием.
— Все это я приму с благодарностью, — остановил хозяина бек, — если доживу до мирного дня и если в тот день увижу вас живым и невредимым, бий. Мы пришли в степь воевать, а судьба воина во власти неба. Как решит бог, так и будет.
У Айдоса защемило сердце. Что это бек все о смерти да о смерти говорит? Ведь ради жизни бия и его степняков пришли сюда сотни хивинцев.
— Да, все во власти неба. Небо посылает смерть, небо дарует и жизнь. — Айдос все же хотел утвердить жизнь. Последним поставил это слово.
Гость упрямо поменял слова местами:
— Сохраняя свою жизнь, обрекаем другого на смерть. — Не для игры гость поменял слова местами и будто подводил хозяина к черте, которая и судьбу его собственную определит. Спросил, глядя в глаза Айдо- су:- Что изберете, бий, жизнь или смерть братьев своих, когда мечи ваши столкнутся в бою?
Спросил о том сейчас, в юрте бия, за пиалой чая, а собирался спросить, наверное, много раньше, когда только сели на коней и выехали из северных ворот Итан-калы. И всю дорогу, должно быть, мучился желанием узнать, поднимет ли старший бий меч над головой братьев. И не один бек, видно, мучился этим желанием. Хан, поди, тоже гадал, куда повернет Айдос в решающую минуту, сохранит ли верность Хиве?
— Меч сам изберет смерть или жизнь, — уклончиво ответил бий. Не мог он так легко решить судьбу братьев своих.
— Меч в руке, а рука подчиняется сердцу, — отбросил неопределенность бек. Ему надо было узнать, что в сердце Айдоса.
— Сердце мое человеческое, — сказал Айдос, и боль была в сказанном.
— Слабое или сильное? — полюбопытствовал бек. — У слабого оно слабое…
Лез в душу Айдоса этот неугомонный сотник. Уже все, кажется, узнал, до всего добрался. Остановиться бы пора, передохнуть бы дать бию, уставшему от дум печальных.
— О бек, вы молоды, — сказал Айдос. — А молодости многое неведомо. Сердце может быть и слабым, и — сильным…
— В бою оно должно быть только сильным, — настаивал сотник.
Мука исказила лицо бия.
— И будет сильным… — произнес он. — Меня не пощадят, и я не пощажу. Меч обнаженный все решит. Только меч…
36
Мирно спали в ту ночь и Айдос, и Мухамеджан-бек. И аул спал. Что тревожиться степнякам, когда в селении стоит войско хана и в каждой юрте сладко храпят пять-шесть нукеров. Постовые тоже не больно старались. Обойдут раз-другой стену городскую да, прислонясь к камню, смежат веки. А как веко опустилось, тут и дрема. Одни дозорные бодрствовали, мерили дорогу от холма до аула и от аула до холма. Но тихо было.
Однако обманчивая была эта тишина. И если бы дозорные берег Кок-Узяка проверили, то услышали бы необычный шелест камыша. Беспокойно шумели заросли, словно раздвигал их кто-то плечом или грудью, подминал под ноги. Перед самым рассветом ярко вспыхнул огонь на берегу. Огромный сноп камыша, сухого, выстоявшегося за зиму, загорелся и осветил берег, и холм, и аул. Не сам загорелся, чьей-то злой рукой был зажжен. А когда пламя взвилось к небу, берег огласился криком сотен глоток:
