Преобразовав одежду в длинные серые плащи с большими капюшонами, в каких обычно ходят путешественники, мы проследовали через колоннаду портала. Наташа, не задерживаясь, прошла внутрь, канув в сумрак собора, а я остановился, подозвав неприметного человечка в коричневом балахоне послушника. Отсыпав в протянутую ладонь загодя заготовленные монеты (глаза у монашка округлились), я прошептал ему в ухо пару фраз и пошёл следом за спутницей.
Когда-то я уже был здесь, но очень давно. Правда, все воспоминания ещё не успели выветриться до последнего, поэтому я мог с уверенностью сказать: внутри произошли значительные перемены. Стало заметно чище, убрали рассохшиеся скамьи, где по примеру Корийской Церкви прихожане слушали молитвы, заменив их огромной светлой площадкой из свежего леса. Повсюду горели свечи, наполняя собор странным дрожащим сиянием, в котором лики святых с образов сочувственно взирали на посетителей.
Здесь тоже почти никого не было: пара женщин в платках да однорукий мужчина стояли на коленях перед иконами и тихо бубнили себе под нос. Десяток служек перемещались вдоль стен, заменяя сгоревшие свечи и протирая пыль. И ни малейшего признака бесчисленной рати зловонных калек, путавшихся прежде под ногами. Не знаю, куда их убрали, но их отсутствие не могло не радовать.
Наташа повернула ко мне странно осунувшееся лицо.
– Здесь… – она помолчала, а потом закончила: – спокойно.
Я только пожал плечами и направился в сторону исповедальных кабинок, где уже несмело махал рукой купленный мною служка. Исповедальни – единственная вещь, которую Церковь Власи оставила, отделившись от Корийского Патриархата. Ну, нравится людям, когда им прощают грехи.
Внутри оказалось совершенно темно, и лишь слабо светилось крошечное окошко, закрытое плотной шторкой. Именно за ней исповедник ожидал порцию любопытных историй от гостя, заглянувшего на святой огонёк.
– Во имя господа, – донёсся до меня знакомый голос, – я слушаю тебя, брат мой.
– Я грешен, святой отец, – пробормотал я, с трудом удерживаясь от ухмылки, – в своей жизни я совершил много преступлений: убивал, уводил чужих жён и вёл беспутный образ жизни.
– Бог видит всё, – должно быть, исповедник не сумел опознать тихий голос, – есть ли вещи, которых бы ты стыдился более остальных? Расскажи, и я подумаю, хватит ли у господа милости вернуть тебя в свет.
– Однажды мой старый знакомый обратился ко мне за помощью, – чёрт, да в тесной кабинке даже присесть негде! – Он собирался жениться, а его невеста находилась в крепости у графа, уж не помню, как того и звали. Так вот, граф намеревался трахнуть девчонку перед свадьбой…
Полог, закрывающий вход, отлетел в сторону, и тёмная фигура встала на пороге исповедальни. Витя смотрел прямо на меня, и его кулаки сжимались и разжимались. Нервничал наш святой отец.
– Подними капюшон! – скомандовал он, и я послушно растворил материю, позволив настоятелю увидеть лицо. – Странно, как я сразу не ощутил, какого из слуг нечистого занесло в святую обитель. Убирайся!
– А если нет? – я вышел наружу, вынудив его попятиться. – Заставишь силой? Позовёшь братьев на помощь? Может, сразу потребуешь у патрона поразить меня молнией?
– Зачем ты пришёл? – Виктор успел успокоиться, по крайней мере, внешне, и лишь глаза яростно сверкали на бледном лице, изрезанном глубокими морщинами. – Тебе недостаточно уже сотворённого? Моей сломанной жизни, и ещё сотни, если не тысячи таких же несчастных, лишённых твоей милостью любви, счастья, да и жизни самой?! Кто ты такой, возомнивший себя наместником самого рока, наделённым правом решать чужие судьбы?
– Ух-ух, – я заслонился руками, – какая экспрессия! Святой отец, я просто заглянул проведать старого знакомого, поговорить о том, о сём…
– Мне не о чём говорить с отродьем нечистого, – Витя приложил ко лбу массивное изображение орла, висящее у него на груди, – а тебе нечего делать в святом месте. И тебе тоже, дочь греха.
Подошедшая Наташа очень странно посмотрела на священника, и вдруг медленно опустилась на колени перед ним. Голова её опустилась, коснувшись пола, и белые волосы рассыпались по тёмным доскам. Думая, что это какая-то шутка, я хотел отпустить остроту, но не успел.
– Я грешна, святой отец, – голос Наташи дрогнул, – и мои грехи не заслуживают прощения, но, может быть, даже для такой, как я, найдётся толика божьего благословения. Прошу вас о милости и снисхождении.
Виктор, открывший было рот для гневной отповеди, остановился, всматриваясь в коленопреклонённую девушку, и вдруг по его морщинистому лицу прошла судорога. Священник всхлипнул и медленно возложил ладонь на склонённую голову. Потом посмотрел на меня.
– Если в тебе осталось хоть что-то человеческое – уходи, – тихо сказал он, – пожалуйста, не мешай.
Я угрюмо смотрел на эту картину: прекрасная девушка продолжала неподвижно стоять на коленях у ног седого священника. В дрожащем свете свечей их фигуры казались призрачными, точно я смотрел на парочку призраков. А луч солнца, прошедший через витражные стёкла крыши, прыгал по белоснежным волосам Наташи, превращая их в нимб святого.
Не зная, что сказать, я развернулся и ушёл.
– Ну и? Ты обрела спасение? – не глядя на девушку, я перебирал струны, оценивая тоскливые звуки, расползающиеся по тёмным углам комнаты. – Святому отцу удалось вырвать твою душу из лап нечистого? Должно быть, он простил тебе все твои прегрешения и отпустил грешить дальше. Святые отцы, они такие.
– Я попросила тебя спеть или сыграть какую-нибудь новую вещь, – Наташа напрочь проигнорировала мою ироничную риторику, – но всё это я уже слышала раньше, причём не один раз. Похоже, за последние несколько лет тебе не удалось сочинить ничего. Не задумывался, почему?
Да, это оказалось весьма болезненным ударом по самолюбию. Я попытался припомнить какую-нибудь песню, сочинённую недавно, пусть даже пошлую, из кабацких куплетов.
– Ты не появляешься несколько лет, – вскипая, выдохнул я, – а потом тебя приносит посреди ночи, и я вынужден выпроваживать девчонку, с которой намеревался хорошо перепихнуться. Ты ломаешь мне планы, а теперь ещё и упрекаешь в творческом застое? Какого ты знаешь о сочинительстве?! Наташа, не пошла бы ты к дьяволу!
– Вот я и пришла, – она пожала плечами и поднялась, – не продолжай. Не стоит посылать меня в ад, он и так постоянно со мной. Внутри.
Пытаясь сообразить, в чём смысл сказанного, я вдруг вспомнил:
– Постой. Слушай. Ольга недавно попросила сочинить колыбельную для детей, которых она находит на улицах.
Краешек тьмы украдёт небосвод,В месяц положит и прочь унесёт,Бережно в лапках качая.
Солнышко в гневе притопнет ногой:Эй ты, ворюга, а ну-ка постой!Тебя непременно поймаю.
Матушка-ночка возьмёт небеса,Скажет: Спасибо, вот это краса!На звёзды её покромсаю.
В небе ночном засверкают огни,Спи моя радость, скорее усни,Доброго сна пожелаю.
Уже приоткрыв входную дверь, Наташа остановилась и пристально уставилась на меня слабо светящимися огоньками глаз.
– Ты написал колыбельную для умирающих одиноких детей, которую станет петь им Ольга перед тем, как убить, – глаза девушки ослепительно вспыхнули, – ну и что же ты чувствовал, когда сочинял ЭТУ песню?
Больше я её не видел до того самого дня, когда Галя с глазами, напоминающими по размеру плошки, ворвалась в мою комнату и, схватив за руку, потащила наружу. Пока мы неслись по коридорам дворца, я пытался добиться вразумительного ответа, но на все мои удивлённые вопросы девушка хлопала ресницами и невнятно бормотала о несчастье, приключившемся с Натой. Что-то случилось, вот и всё.
Нет, я мог догадываться. До меня уже успели дойти настойчивые слухи о последних странностях Королевы. Ната пыталась завязать с употреблением людей или хотя бы ограничить себя. Уменьшала рацион, не допивая до конца, но человек всё равно умирал, причём испытывая мучения, несопоставимые с обычным питанием. Ната не сдавалась, и вместе с Ильёй ловила молнии, привязывая проволоку к воздушным змеям. Мощные стихийные заряды не приносили ей вреда, но и не насыщали, как надеялся Илюха.
Итак, всё оказалось тщетно, и в отчаянии девушка напрочь отказалась от пищи, хоть и знала, что её ожидает. Длительное голодание превращало наше тело в мешок, точно наполненный кусками стекла или битого льда. Я пробовал и могу точно сказать: мучения голода воистину непереносимы. Тем не менее Ната не сдавалась. Обо всём этом меня информировала Галя, которую причуды подруги скорее забавляли. По её словам, последние несколько дней Наташа почти не шевелилась, свернувшись клубком в своём любимом кресле. Илья и Паша не покидали чокнутой девицы, день и ночь оставаясь с ней.
И вот утро. Взлохмаченная Галя бежала впереди меня и время от времени запускала пальцы в волосы, завывая о несчастье. Впрочем, уже даже слепой сообразил бы: происходит нечто неладное – навстречу бежали испуганные слуги, из тех, кто ещё оставался вол дворце, а истошный вопль, наполняющий коридоры, становился всё громче.
