пробормотал царь, проводя рукой по лицу и закрывая тяжёлые веки. Не было боле у владыки сил, и плечи его сокрушённо дрогнули от тяжкого дыхания.
– Нету во мне веры, – продолжил владыка. – Знавал я князька, что вечно твердил «слову – вера». Среди первых дал дёру, мразь. Будто бы подле меня взаправду мой народ, а не призраки, не тени. Слаб я по духу своему, слаб и немощен. Оттого на пирах не вкушаю и не пью подле братии, ибо средь избранных возлюбленных братьев моих уже сидит за столом нашим лукавый в облике людском, и в кармане его покоятся проклятые серебреники.
Иоанн хотел было молвить ещё, как заслышал глухой звук. Очи царские отверзлись в изумлении, как увидели чаши с вином, сброшенные на пол рукой опричника.
– Нету и во мне такой веры, государь, – ответил Фёдор. – Вера моя лишь тебе, мой царь, и Господу Богу. Прочим – нет веры.
Иоанн тихо ухмыльнулся, потирая переносицу.
– Вот что, Федя, – молвил владыка, опуская тяжёлую руку на стол. – Кому ведомо, что зван ты нынче, среди чёрной ночи в покои царские?
– Никому, – ответил Фёдор да замотал головой.
Глубокий вздох сошёл с уст царских, рука сжалась, да с такой силою, что жилы выступили.
– Генрих, – тотчас же молвил Басманов. – То бишь Андрей, немец. С ним шли мы, как холоп застиг нас.
– Пущай, – кивнул Иоанн да махнул рукой. – Как выйдешь за порог покоев, так нем будь как рыба. Ибо много зависти к себе уже сыскал ты, в своих-то летах войдя во свойство со мною. Полно на сим. Ступай к себе, Федя, устал я.
Басманов поцеловал руку государеву на прощание.
– Словом и делом, мой царь, – поклялся Фёдор да вышел прочь.
Часть 3
Глава 1
Москва ещё не запела звоном колоколов, а уж близился час заутренней молитвы. Звёзды меркли друг за другом, покуда небеса всё делались светлее. Карканье пронзительно разрезало свежий утренний воздух. Воронью вторил плеск реки Неглинки. Тянулась она серебряной нитью сквозь столицу, чиня раздел меж опричниной и земщиной. Ныне воды её были полны да темны от спокойствия, покуда рябь её вновь не потревожил мертвенный груз.
То были слуги государевы, облачённые во мрачные одеяния. Нынешней зарёю Алексей да сын его вместе с Афанасием Вяземским и Хворостининым и иными приближёнными скидывали тела в воду. Фёдор Басманов спешился с Грома – уж больно полюбился ему тот конь и нравом, и силою своей. Юноша отвязал от седла своего мужицкое грузное тело, что истёрлось, сделавшись безбожно безобразным.
Генрих Штаден помог опричнику с его ношей. Тяжёлый вздох сорвался, как сбросили последнее тело в воду.
– Али со всеми управились? – спросил Алексей, вытирая пот на лбу своём.
– Верно, так оно и есть, – кивнул Фёдор. – До последнего холопа скинули.
Младший из Басмановых следил за мерным ходом реки. Она преисполнилась от талых вод, оттого не в тягость было ей нести своё бремя. Тёмная вода покачивалась мелкими волнами, иной раз принося с собою редкие куски снега, что спешно сходил. Алексей Басманов потянулся с устали – чай, всю ночь на ногах! Похлопал сына по плечу, потянулся, прегромко зевая.
Генрих присел пред рекой, омывая руки свои. Неохотно сходила кровь, въевшаяся глубоко в кожу. Ругнувшись сквозь зубы, немец набрал воды в ладони да омыл лицо своё. Студёная вода трезво вдарила – точно грудь наполнилась лихою бодростью.
– Федь, айда нарежемся? – спросил Генрих, оборачиваясь к другу своему.
– Так отчего ж лишь Федьке предлагаешь-то, латин проклятый? – воскликнул Алексей, да как навалился рукою на плечо немца, едва не отнялось оно.
* * *
День делался тёплым, ладным. Ясное небо точно воздавало хвалу Господу за нынешний день. Воздух был напоён бодростью да пеньем первых пташек, что резвились во дворах да крыльцах, чураясь босоногих ребятишек. Усадьбы столичные снимали тяжкие облаченья зимы да давали люду поглядеть на резные ворота и окна. Тотчас же холопы и батраки принялись заделывать всё, что морозы погрызли. Приколачивали, мастерили все сколы да расщелья меж досок, красили да латали избы московские. По усадьбе своей разгуливала сударыня Ефросинья с отпрыском, да всё места найти не могла. Говорила-приговаривала всё, будто бы сама с собою, и князь юный уж не стерпел.
– Да полно же тебе, матушка! – воскликнул Владимир.
– Полно мне?! – бранчливо разразилась женщина. – Ваньке полно, вот что скажу я тебе! Сидел бы со злодеями-разбойниками своими в Слободе, не знали б мы беды! А нынче, будто не видишь сам, что чинится по воле, по закону его! Приволок паршивцев своих, кровопийц! Один Малюта чего стоит, рыло его медвежье!
– Мама, да что ж с вами сотворилось-то? – беспокойно залепетал высоким голоском своим Владимир. – Богом послан нам Иван, видать, нет иного ни на земле Русской, ни во всём мире царя нам!
– Коли посадить тебя на трон – и то напастей меньше! – буркнула княгиня да потёрла висок свой.
От тех слов Владимир и встал на месте да нахмурил брови.
– Да не бывать тому, маменька! – воскликнул князь. – Не искал я никогда власти и ныне не ищу!
– То и делает тебя великим князем и царём, супротив супостата этого! Того гляди, любого же прирежет за трон свой!
– Грешно об том и помышлять мне, мама! – суетно перекрестился Владимир. – Грешно, грешно!
– А не грешно народ свой расхищать, изничтожать в муках на потеху?! – с усмешкою вопрошала княгиня, да будто бы ей воздуху не хватало. – То-то он, подобно царю христианскому, терзает рабов своих!
Не нашёл Старицкий, что и возразить. Тяжко давался ему всякий разговор с матерью, до того тяжко, что зарёкся он вступаться в споры с нею. Заместо того лишь отвёл взгляд в землю.
– Пущай, пущай не веришь ты старой да дурной матери! – всплеснула княгиня руками.
– Да матушка! – с мольбою воскликнул Владимир.
Ефросинья обернулась через плечо. Рыскала она взглядом, выискивая праздных холопов али иных ушей да глаз. После того же голос сделался её тише.
– Да, верно, и не ведаешь ты, сынок, – произнесла она, – что первые князья земские готовы тебя величать царём. И со мною согласны они, светлые мужи земли Русской.
Князь Старицкий воспринял слова её, точно огрела его стена огня. Отшагнул от матери своей, да мысли поднялись в нём, о которых долго будет каяться юный князь.
* * *
На конце Тверской улицы ютился кабак, сколоченный по царскому приказу. Нынче Москва притихла, боясь словом али мыслью сыскать опалу на свою голову. Ежели кто и перешёптывался в кабаке, так то было тихо, украдкой.
