душа, помимо Иоанна, и не думала глядеть на Андрея, что уж обнажил саблю изогнутую.
Сталь блеснула, едва немец занёс её над головою, он вспрыгнул ногами на скамью. Точно Штаден вознамерился разить друга, снести голову его, покуда увлечён Басманов танцем, да Фёдор тотчас же пал ниц, коснувшись руками стола. Не унимался немец да рубанул понизу. С того же Басманов вновь сумел увернуться, подпрыгнув вверх. Покуда не перевели дыханья никто за сим застольем, Фёдор снял маску, будто хоть у единой души нынче оставались сомненья, кто ж сей лихой охальник.
Уж смолкла музыка, унялась игра, затеянная меж девиц да дураков препёстрых. Видно было, как под бусами да нарядами девичьими вздымалась молодая грудь опричника, покуда переводил он дух свой. Спрыгнул Басманов на скамью, затем и на пол, полы сарафана едва поспевали за ним. Бойко да лихо присвистнул Фёдор. С тем знаменьем суетно вбежал из мрака холоп, неся на подносе своём кувшин с вином. Взяв его, Басманов прикрикнул скоморохам, а Мария точно отмерла да огрела ближнего ряженого кнутом своим.
– Гойда! – прикрикнула она, да с тем и подняла вновь шум, что был присущ подобным застольям.
А меж тем юноша приблизился к государю. Чаша Иоанна была пуста. Опричник наполнил её, всё ещё дыша прерывисто с потехи своей. Царь не сводил взгляда с юноши, точно пленённый, точно приговорённый, точно во власти чёрного сглаза.
Когда Фёдор наполнил чашу Иоанна, то подал своему государю и сам подался вперёд.
– Неужто и ныне нету веры, мой царь? – прошептал Басманов, и голос его должен был потонуть в звоне, пенье да музыке, но Иоанн слышал каждое слово до жуткого ясно.
Царь улыбнулся да подал руку вперёд, будто бы жаждал принять чашу, но повёл руку дале. Мимолётно Иоанн коснулся белой щеки Фёдора, на которой уж выступил румянец. Глаза юноши раскрылись в удивлении. Он кинул короткий взгляд в сторону, сам не ведая, отчего его сердце наполнилось ледяной тревогою, но в тот же миг переменилось всё. Иоанн вновь сделался беспечным да непринуждённым и потрепал Фёдора по волосам, после чего принял чашу и испил до дна.
* * *
День выдался поистине благодатным. Солнце озарило небосвод, напоив его лучезарным сиянием. Будто бы навстречу этому живительному свету, во хвалу небесному светилу возносили свои песни соловьи да ласточки. Толстые синички поклёвывали скудные крохи, брошенные на улицах.
Фёдор Басманов отошёл ото сна без похмельных стенаний, хотя испил на славу. Он освежился холодною водой да обрил лицо своё. Затем надел шёлковую рубаху, пару колец на каждую руку, заткнул шашку свою за пояс, ибо не имел обыкновения даже при царе разгуливать не при оружии. С тем и вышел он в коридор да подивился нелепости зрелища пред собою. Супротив дверей его на полу голом лежал холоп, подложив руку под голову.
– Эй! – Басманов слабо пнул мыском сапога в бок крестьянина. – Развалился, киселяй псоватый!
Холопа точно ожгло огнём – вмиг встрепенулся да запятился назад.
– Вас, Фёдор Алексеич, – забормотал спросонья холоп, – великий князь и царь всея Руси к себе жаловал!
– А чего же ты, пёс поганый, дрых тут заместо того, чтобы известить меня? – спросил Фёдор, положив на рукоять оружия руку.
– Так ведь это! – уж выставил руки холоп, готовясь защищаться. – Так ведь сам государь строго-настрого запретил сон ваш, сударь, тревожить!
Фёдор вскинул бровь, да с тем и направился к государю.
Иоанн уж восседал на троне в облачении монаршем. Подле него покоился неизменный посох резной.
– Велели явиться, добрый государь? – спросил опричник, приблизившись к владыке.
Иоанн подал руку, и Басманов припал губами к кисти.
– Молви-ка мне, Федя… – начал было царь да поднял взгляд, ибо в коридор вбежала нелепая фигура Стёпки-заики.
Басманов приметил перемену на лике государевом да обернулся следом.
– Не вели казнить, светлый государь, вели же добрую весть молвить! – произнёс Стёпка, да притом речь его была стройна и ладна.
Иоанн свёл брови, кивнул, повелевая продолжить.
– Святой отец к вам пожаловал! Отец Филипп! – доложил Стёпка, и вновь речи его были вольны от прежнего недуга.
Глава 2
Во мгновенье ока Иоанн покинул престол и метнулся к дверям. Фёдор следовал за государем, точно был его тенью.
«Прибыл…»
Царь пронёсся стрелою по коридору, как вдруг завидел вдалеке фигуру в чёрной рясе. Сердце иначе забилось от одного лишь вида столь долгожданного, желанного гостя. Святой отец был удивительно бледен ликом. Светлые волосы его уж схватила седина, пощадою обойдя несколько прядей светло-русых. Белая борода ниспадала Филиппу на грудь, едва не доходя до деревянного креста на простецкой бечёвке. Скромное одеяние монаха падало до пола, делая старца больше похожим на святой образ, нежели на человека из плоти и крови. Взгляд был омрачён безмолвной и тяжёлой скорбью. Муки и терзанья души его осели глубокими морщинами на лице.
Великий царь превосходил в росте своих воевод, оттого завелось обыкновение – взгляд Иоанна свысока извечно преисполнялся жестокой гордости. Нынче же тёмные очи глядели иначе. Впервые за долгие лета явилось слабое мерцание надежды, трепетной и кроткой. Иоанн сложил руки и протянул старцу, смиренно склонив голову. Фёдор последовал примеру государя своего и так же безмолвно вопрошал благословения. Филипп осенил государя, а затем и юношу крестным знамением.
После того Иоанн вздохнул, уверовавши, что пред ним воистину стоит друг его старинный. Царь тотчас же крепко обнял святого отца, и стоило лишь на малость отстраниться, холод сковал лицо государя.
– Ежели очи мои не лукавят, – произнёс царь, не видя и проблеска собственной радости в глазах Филиппа, – супротив воли явился ты.
– Признать мне сложно ныне Московское али иные княжества. Такое учиняется… – ответил святой отец да перевёл взгляд на опричника, что всё то время стоял подле государя.
Фёдор едва заметно повёл бровью соболиной, да уста дрогнули едва-едва. Лик же государя омрачился холодом.
– Неужто оно стоит того? – спросил Филипп.
Иоанн глубоко вздохнул – его плечи тяжко опустились, да жестом повелел следовать святому отцу за собою. Фёдор отдал поклон, поцеловал руку государю и оставил их.
* * *
Притихла Москва, затаился люд по дворам своим, лавкам да усадьбам. Ступали копыта по улице, да присвистывалась песенка-считалочка. Покачивались обрубки мётел и собачьи головы у грозных опричников, покуда следовали они навету, полученному накануне, точно стая волков следует по кровавому следу.
– Хочешь не хочешь, выпадает… – тихо произнёс Фёдор Басманов, вглядываясь в резные ставни, наглухо затворённые.
На крыльце стояли двое – мужик да бабка. Оба в лохмотьях да озираются на дверь господскую то и дело, боясь, как отворят,
