Зашёл в кабак мужик больно унылого вида. Руки его, точно верёвки, бессильно болтались, будто не имел он в себе воли держать себя. Подковылял он к длинному столу из цельного куска ясеня. Дрожащие руки мужика испачканы были в саже али копоти. С тем и протянул пару медных грошей на стол. Хозяин заведения сгрёб скромную уплату да кивнул, вопрошая, чего изволит чумазый гость.
– Мне бы того… – пробормотал мужик. – Водки…
Хозяина точно дрожь пробрала.
– Нет водки! – громыхнул он средь сонного кабака.
И верно, не было в том никакой нужды, столь и голоса повышать, да всяко во всеуслышание. Ноги мужика подкосились, да оттого и обрушился на стол, едва упираясь изнемождёнными руками.
– Ты указ-то царский слыхивал? – вполголоса спросил хозяин.
Мужик закивал, сдерживая дрожь во всём теле своём. С тем хозяин налил ему медовухи да поставил пред ним.
– Лишь им велено водку подавать, – добавил он да хлопнул гостя по плечу.
Мужик уж готов был излиться горем своим, да на порог вбежал босоногий сорванец.
– Идут! – объявил мальчишка.
Повскакивал редкий люд с мест своих, да кто как мог – так и бежал прочь, кто через чёрный ход, а кто в дверях столкнулся с мужчинами, что облачались в чёрные мантии да к колчанам и сёдлам крепили метлу али собачью башку.
Мальчишка, оповестивший кабак, тотчас же метнулся к хозяину, который, в свой же черёд, не медлил. Шустро достал из закромов бутылки с чистою водкой.
Со смехом Басман провожал беглецов – от тех лишь пятки сверкали. Первым к хозяину подсел Генрих да осмотрел стол, покуда ему да остальной братии уж налили стопки. Фёдор присвистнул, усаживаясь подле немца.
– Не дурно твой кабак промышляет, недурно, – одобрительно произнёс юный Басманов, поднимая чарку.
Генрих презрительно шикнул, потерев пальцем продольный скол на столе, да поднял очи свои серые на хозяина. У дельца аж пот холодный выступил. Немец выдохнул, издав звук сродни рыку, стукнулся чаркой с Фёдором и залпом испил её.
Не прошло и часу, как опричники урезались водкой да пошли в разгул. Велено было проверить удаль каждого – Вяземский уж успел сцепиться в мордобое, дважды побороть и дважды быть поборенным. Водка не давала ему различить, кто были его соперниками. Генрих боле всех налёг, да как его шатать начало, так и стал бы на потеху, однако всяко пресёк он шутки пьяной братии.
Неведомо, как бы на ногах держался немец, но, достав нож, велел он смелейшему в сим заведении руку дать свою. Грязной было и не приметил оружия в руках чужеземца, да сдуру и подал руку, растопырив пальцы. Короткий вздох – и Генрих принялся тыкать ножом меж пальцев Васьки, да столь ловко и проворно, что у всякого дух захватывало. Покуда довершил град ударов, тотчас же налили ему водки.
– За великого князя и царя всея Руси! – рявкнул немец с таким жаром, что поднялись опричники испить за владыку своего и повелителя.
Новою волной окатило чужеземца. Зажмурился, опёрся о стол да вдарил по груди своей.
– Клади руку вторую! – бросил немец, завидя, как Васька уж не решался боле.
– Да ты, Андрюх, уж в зюзю! – хлопнул по спине Хворостинин.
– А пущай и так! Клади, Вась! – настаивал немец.
Молодой Басманов присвистнул что было сил да положил свою руку заместо Грязного.
– Валяй! – бросил Фёдор.
Сплюнул Генрих, передёрнул плечами да вернулся на своё место, покачиваясь, упоённый уж до предела, да хватка его не теряла силы. Град ударов – едва ли слабый рассудок упившейся братии мог уловить каждое движенье немца, и всяко бил чужеземец без промаха, да как окончит – вбил нож в стол. Тому вторило ликование опричников.
– От чертила заморский! – громовым басом обрушился Басман-отец, трепля немца по голове.
Вновь братия подняла свои чаши да сомкнула их в единстве. Нынче все раздоры да ссоры междоусобные оставались за порогом царского кабака. Васька Грязной уж почуял нужду да вышел справить её. Выйдя во двор, глубоко вздохнул опричник, ощущая свежие ветра, обдающие его тело целительной прохладою. Отошёл Васька шатким шагом своим, так и норовя поскользнуться на мягкой земле, но всё-таки уж встал к стене. Как окончил, так огляделся Грязной, слыша, будто кто ступает к чёрному ходу. Не сплоховал Васька да ринулся с саблей наголо, а тем паче и шуму поднял.
– Гойда! Мужики, засада! – рявкнул опричник, рубанув мужика со спины, что с иными, верно, крестьянами, уж у чёрного хода схоронились.
Васькин клич услышан был. Тотчас же братия была при оружии. Сцепились все в битве, что боле походила на резню – не было у крестьян оружия, кроме топоров да вил. Пущай и упились опричники, да всякий раз на службе под шёлковыми рубахами кольчугу имели, супротив крестьян в льняных рубахах да тулупах тёртых. Недолго бой длился, чай, недолго. Хозяина кабака выволокли на улицу, дабы народ то увидать мог. Отстегнули с сёдел кнуты да плети и принялись стегать его до крови.
Уж лежал мужик на последнем издыхании. Опричники принялись выволакивать тела крестьян да скидывали их на дорогу. Когда сей труд окончен был, братия села по коням, да не единожды промчалась по улице, топча копытами тела врагов своих. Стегали при том соседские дома да ворота.
– Гойда! Словом и делом! Гойда!
* * *
Перо скрипело, выводя длинное послание. Царские покои заливал мягкий свет – окна были отворены настежь, впуская прохладу с улицы. Государь был погружён в свои труды. Он дописывал длинное письмо, выводя роспись свою в окончании послания. Царь глубоко вздохнул и бросил короткий взгляд перед собой. Подле него сидел Фёдор Басманов, привольно растянувшись в кресле, устланном мягким бархатным покрывалом. Юноша прикрыл веки и тихо напевал мелодию без слов. Он тянул сей простой да ладный мотив и умолк, лишь подняв взгляд свой.
Иоанн вернулся к своим заботам и принялся запечатывать письмо, поднеся кусок кирпично-красного сургуча к пламени свечи. Расплавленные капли полились на бумагу и вобрали в себя оттиск царского перстня. Великий князь отдал послание гонцу, что выжидал подле царя. После того Иоанн перевёл дыхание, взял новый лист да принялся складывать новое письмо.
Фёдор глубоко вздохнул, закатив глаза. Отведя лицо своё, он лукаво улыбнулся, мимолётно обратившись взглядом к государю. После того Басманов сделался будто бы любопытным и отошёл к окну.
Иоанн не придал тому вовсе внимания. Лишь на мгновение перо его остановилось, но лишь на миг, не боле.
Фёдор облокотился о стену, стоя за царскою спиною, да сложил руки на груди. Он продолжил ту простую мелодию, что тянул
