до этого, легко насвистывал её, поглядывая в окно. В следующий миг в комнате раздался звонкий перелив, точно соловьиная трель.
Иоанн остановился в письме своём, хмуро вздохнул да обернулся через плечо на Басманова. Юноша же сделался столь удивлённым.
– Вы тоже слышали то, царь-батюшка? – Юноша огляделся, будто выискивал кого-то по покоям. – Не иначе как с улицы залетела пташка какая.
Басманов медленно прошёлся по комнате, продолжая искать невидимую гостью. Иоанн потёр переносицу, и, хоть и помотал головою в якобы неодобрительном жесте, на губах его появилась мягкая улыбка. Приметил то Басманов – не мог не приметить.
– Всё дурачишься ты, Федька, почём зря, – произнёс Иоанн, возвращаясь к письму, пытаясь вновь собраться с мыслями.
– Отчего же зря-то? – спросил юноша, возвращаясь в кресло своё. – То чиню на потеху тебе, добрый государь, всё лишь с тем, чтобы порадовать тебя.
Иоанн вновь поднял взгляд.
– Когда наловчился уподобиться птицам? – спросил царь.
– От, царе, уж сколько себя помню. И не учился тому вовсе, попросту слышал, как щебечут, так и наловчился, – ответил молодой опричник, пожав плечами.
– Господь милосердный, – вздохнул Иоанн, опуская взгляд обратно на письмо. – От уж решил поглумиться надо мной, вкладывая в уста человеческие пение птиц…
– А ежели Господу угодно, чтобы вы внимали пению птиц, хоть бы уж устами слуги своего? – вопрошал Фёдор.
Иоанн не отстранил взгляда от написанного, но глаза его застыли.
– Всяко всё уповаю, что Господу наскучит глумление надо мной.
* * *
Ближе к вечеру в покоях царицы Марии разросся суматохою такой бардак, что едва можно было ступить, минуя украшения али ткани драгоценные. Со спинки стула уж попадали цветастые платки. На ложе покоилось полное облачение – от нижней нательной рубахи до красного сарафана, исшитого золотом.
Сама же Мария любовалась на одеянье своё, которое отражалось в большом зеркале, привезённом в дар с запада. Царица облачилась в мужской кафтан. Ткань пылала красным пламенем, низ и рукава обшиты золотом, воротник отделан густым мехом соболя, а золотые пуговицы натёрты с такою тщательностью, что в них глядеться можно было, ежели нету зеркала. Царица с улыбкой держала в руках широкий меч, захваченный в Казанском ханстве, ныне – княжестве Русском. Со смехом разрубала Мария незримых врагов своих, то вступая в бой, то отходя, уклоняясь от ударов.
Тихим эхом отдавались её шаги в мужских высоких сапогах из чёрной кожи. Преисполненная истинного восторга, она обратилась к отраженью, да в тот же миг вскрикнула от ужаса и выронила оружие. Меч упал на каменный пол со звоном. Раздался низкий звучный смех, когда царица обернулась к супругу, чьё отраженье возникло столь внезапно, что довело до испугу.
– Сколь неожиданна, столь и приятна эта встреча, царе, – произнесла Мария, силясь совладать с тревогою в своём голосе, ибо не успела она и духу перевести, как Иоанн беззвучно приблизился к ней.
Царь поглядел сперва на супругу в мужском платье, а затем на отражение их обоих в зеркале. Иоанн положил руки на плечи Марии.
– Али я запамятовал, али ты и впрямь давненько не выряжалась мужчиною, – тихо произнёс царь, подавшись вперёд и наклонившись к уху своей жены.
– И не стала бы так рядиться нынче, – ответила Мария, – ежели ведала, что ты зайдёшь пред застольем.
Царица указала на ложе своё, где приготовлен был иной наряд.
– Помню наказ твой, – продолжила Мария. – И в подобном боле не мыслила выходить ко двору. К вечеру уж собиралась перерядиться в сарафан.
– Что ж… ежели душе твоей угодно, – всё так же тихо произнёс царь, убирая волосы жены своей, открывая её белую шею.
Царица было впала в замешательство, ощутив его уста на коже. В том был какой-то трепет, доселе неведомый Марии, и, право, не могла она не дивиться той перемене. Она обратила свои очи на супруга, безмолвно вопрошая.
– Отчего же глядишь на меня, точно покойник пред тобою? – усмехнулся Иоанн, касаясь мягкого воротника. – Кафтан ладно скроен, да и на тебе недурно сидит. Ежели то по душе тебе, предстанешь так на пиру.
– Благодарю, царе! – заулыбалась Мария, беря руки своего супруга и целуя их.
* * *
Палаты Кремля уж пели и плясали вовсю, богатые яства только и успевали подаваться на стол. В кувшинах плескался сладкий мёд, на длинных серебряных подносах подавалась дичь – лебеди, гуси и утки. От жара приходилось открывать окна, да они не спасали резвых скоморохов да братию, что предавалась гулянию. За столом сидела царская чета. Мария не сменила наряда своего и восседала в ярко-красном кафтане да в правой руке своей держала хлыст. Точно скотину, подгоняла она дураков, ежели кто из них закемарит али передохнуть удумает.
Громко царица смеялась, стегая холопов ряженых, да вот царь не весел был. Оттого ли, что Фёдор не явился?.. Алексей же, верно, не заботился о том – знай себе налегал на сладкий мёд да хватал девиц, резвящихся вокруг на потеху опричнине.
Зорко глядел Иоанн за братией своей да приметил, будто бы Штаден, подобно самому Иоанну, поглядывает на входную дверь – не иначе в ожидании кого-то. Ведал царь, да и весь двор – в том не было ни тайны, ни секрета о свойстве Андрея-немца с Фёдором Басмановым. От собственной догадки Иоанн сложил руки замком пред собою да улыбнулся, приняв то за знак.
«Неужто вновь чего удумал?» – подумал царь.
А меж тем ожидание затянулось, да ровно на столько, чтобы великий царь уж было вознамерился покинуть сие пиршество, но всё же не исполнил желанья того. В тот миг, как Иоанн уж опёрся о трон свой, дабы подняться и выйти из-за стола, на пороге появился Фёдор. Лицо было сокрыто маской, да знал царь, как видел – то не может быть не кто иной, кроме Басманова.
Размалёванное лицо безжизненно улыбалось, да лукавый взгляд голубых глаз мерцал где-то меж выгнутых прорезей, обведённых чёрною краской. Косы до пят были чёрными, прихвачены снизу красными лентами. В наряде своём Фёдор вновь выглядел престранно да вычурно.
Алексей, едва заметив сына на пороге, взялся за лоб, да с тем накатил ещё сладкой медовухи.
– Хотя чего ж я, право, ожидал-то, дурень старый? – усмехнулся Басман сам себе, утирая усы да бороду.
Меж тем юноша с разбегу запрыгнул прямо на стол – едва братия посторонилась, убирая руки прочь. Пара блюд серебряных рухнули на пол, подняв звону, да до того не было никому дела. В немыслимом танце принялся резвиться Фёдор, и от прыти его да лихости подол платья как взмыл, так и не опускался. Круженье его столь захватывало дух, что ни одна
