так что прощай.
После суда и приговора смертники здесь сидели в камерах в подвальном этаже, и на прогулку их больше не выводили. Так и сидели там, мечтая о дневном свете. Ждали помилования, но, как правило, на просьбу о помиловании приходил отказ, и их расстреливали.
Он снял шубу и накинул мне на плечи:
– Дарю.
– А ты как же? – удивился я.
– Мне больше не понадобится.
– Большое спасибо. – Сердце почуяло неладное, но я ничего не сказал, не имело смысла.
Вечером надзиратель принес мне в камеру большую кожаную сумку и поставил у дверей: «Это тот азербайджанец прислал». В сумке были меховая шапка, две пары ботинок, трое теплых брюк, четыре шерстяных свитера. В кармане брюк я нашел сто шестьдесят рублей и листочек из блокнота, где было написано: «Эту одежду и деньги оставляю тебе. Когда придет и твоя очередь, порви эту одежду на мелкие кусочки или оставь какому-нибудь кавказцу, если такой появится». Так что у меня появились деньги на сигареты. Надзиратели продавали сигареты втридорога.
На другой вечер, расставляя фигуры на шахматной доске, полоумный майор сказал:
– Утром того двухметрового азербайджанца мертвым нашли в камере, вены перерезал.
В тот вечер он впервые выиграл у меня и ушел, довольный.
Особо опасные почти не общались друг с другом. Когда нас выводили во двор, мы делали один круг, а потом каждый находил себе место, садился на корточки или прислонялся к стене. С моего места виднелся вдалеке купол церкви, и я часто, уставившись туда, шепотом повторял одни и те же слова:
– Господи, если ты и вправду существуешь, знаешь ведь, что я ни в чем не виноват, может, выручишь и спасешь меня, совершишь чудо.
Эта просьба или молитва невольно, сама собой вырывалась у меня.
Я ждал, когда появятся легавые из Особого отдела, в душе еле теплилась искра надежды – а вдруг что-нибудь изменится; ведь знал, что эта надежда была далека от здравого смысла, была явной глупостью. Чем же еще? Но что делать? Я никак не мог распроститься с ней.
Так прошло больше двух месяцев моего пребывания здесь, и 22 апреля, в день рождения Ленина, чокнутый майор принес мне в подарок пачку сигарет и объявил:
– Завтра вас отвезут в областной центр, там вас допросят люди из Особого отдела, затем осудят и дней, наверное, через десять-пятнадцать вернут обратно.
41
Как меня вывели на другое утро из камеры, как посадили в фургон, как мы поехали – не помню ничего, я был в отключке. Когда ко мне вернулось сознание, я услышал сначала звук машины, потом увидел маленькую заляпанную лампочку, прикрепленную к потолку. Довольно таки толстая, длинная цепь проходила между связанных рук заключенных, на которую мы были нанизаны, как бусины. Концы этой цепи были припаяны к железному полу около кабины.
Справа от меня сидел молодой парень. Он взглянул на меня и улыбнулся:
– Ты под таким кайфом был, тебя еле втащили в фургон.
Я не собирался ему объяснять: «Пусть думает как хочет».
Он поинтересовался:
– И и дорого обошлись наркотики?
Что я мог ответить? «Не покупал, угостили».
Неожиданно я обнаружил, что сижу как раз на месте, на которое мне и посоветовала сесть та старая ведьма, покосившаяся дверь перегородки касалась моей левой руки. Я пересчитал заключенных, исключая меня, их было тринадцать, у некоторых в ногах лежал чемодан, у некоторых – сумка.
– Боже милостивый! – вырвалось у меня. Не знаю, чего было больше в те минуты – радости или удивления. За перегородкой, у двери в фургон, солдаты пили водку, спиртной дух просачивался через щели, достигал меня и щекотал ноздри.
Машина была старая, мотор глох при переключении скоростей, тогда прикрепленная к потолку лампочка начинала мерцать, потом вдруг мотор надрывно мычал, продолжал хриплым кудахтаньем, и накал в лампе прибавлялся. Мы ехали по замерзшему озеру, областной центр был на другом берегу. Я уже упоминал, что озеро называлось Белым и было, как говорили, восемьдесят километров в длину.
Когда я закурил во второй раз, двигатель отказал совсем, и мы остановились. В фургоне стало темно, некоторое время водитель возился со стартером, но ничего не вышло, и он бросил. Потом он долго пытался завести машину ручным ключом зажигания, наконец мотор закашлял. Кашель снова перешел в хриплое кудахтанье, и в фургоне зажегся свет. Мы ехали всего пятнадцать минут и опять остановились. Послышался мат и хлопанье дверцы кабины. Двое спорили между собой, слов было не разобрать. Затем долго было слышно лязганье ручного ключа, наконец мотор захрипел, свет зажегся, и мы поехали. Заключенным торопиться было некуда, сидели отупело, только я был напряжен.
Мы проехали километров десять и опять остановились. Было темно, но я почему-то зажмурился, сердце колотилось. Спустя две минуты снаружи вдоль стенки послышались шаги в направлении входной двери фургона, дверь открылась, и кто-то детским писклявым голосом сказал солдатам:
– Пошли, поможете.
Солдаты были пьяны.
– Это дело водителя, – сейчас уже слова можно было хорошо различить.
– Он руку растянул, еле баранку крутит.
– Это не наше дело.
– В тот раз я завел.
– Пусть зэки заводят, – предложил кто-то из солдат.
– Не выйдет, – опять ответил тот, у кого был тонкий ребячий голос, – это нарушение распорядка.
– Согласно распорядку эта машина должна быть на ходу.
Тут продолжил другой:
– А она на ходу?
– Пошел ты… – выматерился один из солдат.
– Если застрянем, замерзнем, и еды нет.
– Не станем заводить.
– Почему?
– Дело принципа.
Ответа не последовало.
– Пусть они заводят, мать их… Какой еще распорядок, – сказал тот же солдат, который первым это предложил.
Открылась внутренняя дверь в перегородке, и за головами солдат я увидел худое детское лицо лейтенанта, наверное, лет двадцати пяти. За ним было белое пространство, на нем – длинная шинель, на поясе кобура с пистолетом. Один из солдат просунул голову в дверь в перегородке и приказал сидящему напротив меня заключенному:
– А ну, двигай сюда.
Тот не двинулся с места.
– Уши заложило?
– Я инвалид, – послышалось в ответ, – нету у меня сил.
Солдат выматерил его, и зэк не остался в долгу, а затем поднял брюки и обнажил протез, у него не было ноги. Солдат повернулся и теперь приказывал мне:
– Вставай! – Я отодвинул в сторону подаренную азербайджанцем сумку, приподнялся и послушно протянул руки. Солдат быстро открыл наручники маленьким ключом. Когда я вышел из фургона, лейтенант взглянул на меня, подумал и сказал:
– Этот особо опасный.
– Куда он уйдет?! – засмеялся солдат.
– Пополам перережу, – выдвинул плечо вперед второй, на плече висел автомат.
