не было видно. Изредка появлялись белые или черные бесформенные, непонятные пятна и кружили вокруг. Они то удалялись, то приближались. Вот такие смутные, лишенные смысла картины – все, что могу я с трудом припомнить. Ни звука, ни запаха, ни вкуса, ни боли, ни беспокойства, ни радости, никаких ощущений и переживаний у меня не было. Я был на дне странной вязкой густой массы, и была тишина и спокойствие, тысячу раз тишина и спокойствие и больше ничего. Но в один день птичий щебет прорезал эту густую непонятную массу и достиг меня. По телу прошла дрожь, и я почувствовал, что ко мне возвращалось сознание. Непонятная масса превратилась в желтый туман, затем этот туман исчез, и я обнаружил, что сижу на железной кровати перед окном, на окне не было решетки, оно было открыто, виднелись деревья и тропинка, около деревьев стояли длинные лавки. Подувший ветерок принес запахи сухих листьев и травы. Передо мной на ветках шиповника сидела и щебетала пестрая птичка, она была в прекрасном настроении.
С трудом, очень медленно я отважился подумать: «Боже, что со мной, где я?» На мне был грязный, синий, фланелевый халат и кальсоны, я провел рукой по лицу, наверное, был небрит с неделю. Повернулся и огляделся вокруг. Справа у стены стояла другая железная кровать, на ней на спине лежал молодой мужчина с открытыми глазами и пялился в потолок. Я с трудом пытался заговорить, заболело горло, губы не подчинялись мне.
– Эй, друг, – прошептал я наконец.
Тот не услышал.
Я подтянулся, уцепившись за изголовье кровати. Человек не обращал на меня внимания.
– Эй, ты, друг, – я постарался, и у меня получилось громче, но и на этот раз он не услышал, спокойно дышал, у него было бессмысленное, тупое лицо, он не видел меня, был в отключке. Его простыня и белье были гораздо чище моих.
В этот момент послышались голоса из-за двери. Я опять присел на постели и уставился на отросшие ногти на пальцах ног. Обстановка не походила на тюремную, но пока я не выясню, где я и что мне грозит, будет лучше прикидываться больным.
Дверь шумно открылась, вошла пожилая женщина, одетая, как монахиня, и поставила на пол бутылки с чем-то желтым. Затем она приподняла парня на кровати, надела соску на бутылку и вложила ему в рот, тот стал жадно сосать. Женщина стояла и терпеливо держала бутылку. Наконец она сняла соску с бутылки и надела на другую. Взболтала и направилась ко мне. Желтая жидкость оказалась кашей из кукурузной муки, она показалась мне очень вкусной. Я уже проглотил половину бутылки, когда обнаружил, что во рту у меня почти нет зубов: «Господи, сколько же времени я здесь провел?» Я помнил, что у меня не хватало всего девяти зубов. Когда я опустошил бутылку, женщина утерла мне рот подолом своего фартука, закрыла окно, прихватила и вторую пустую бутылку с пола и вышла из комнаты.
Долгое время я сидел без движения, пытаясь собраться с мыслями – что произошло, как я здесь оказался? – но, к сожалению, после железнодорожного вокзала не мог вспомнить ничего, кроме бесформенных пятен и густой массы. К тому времени стемнело, я лег и стал смотреть в окно на небо, вскоре вышла полная луна, она была большой и почти красной, я глядел и радовался.
Утром я проснулся от неясных голосов и шума. Тот молодой недоумок сидел на кровати и время от времени мотал головой из стороны в сторону, будто пытался от чего-то отмахнуться, и мычал. Затем мимо окон проехала повозка, в нее были впряжены две лошади, вожжи держала худая женщина, одеждой она тоже походила на монашку.
Повозка скрылась из виду, с шумом открылась дверь палаты, вошел седой монах. В одной руке он держал ночной горшок, в другой – полный чайник воды, который мы с недоумком опорожнили. Затем старик поднял нас обоих с кроватей, сам встал посередине и целых пятнадцать минут водил нас по комнате взад и вперед, мы послушно следовали за ним. Наконец мы остановились, он сначала молодого посадил на горшок, потом меня. Когда я тоже закончил, он взял чайник и горшок и ушел. Спустя некоторое время он прошел мимо окна, потом появился лысый мужчина, он присел на скамейку под елкой, откинул голову и прикрыл глаза. На нем был халат и кальсоны, как у меня.
Я встал, открыл двери и вышел в коридор, колени дрожали от слабости и страха. Дверь одной из палат была приоткрыта, там пожилой мужчина, свернувшись, лежал на постели и кукарекал по-петушиному, у него неплохо получалось. Всего я насчитал двенадцать палат, дошел до конца коридора и неожиданно увидел отца. Возле лестницы на стене висело зеркало, из этого зеркала он и смотрел на меня. Я подошел поближе: «Боже мой, неужели это я?», все лицо в морщинах, плохо остриженные волосы и борода были совершенно белыми. Потным лбом я прижался к зеркалу, с удивлением уставившись в собственные глаза, и заплакал. Потом вытер слезы, и то маленькое подозрение, которое сопровождало меня всю жизнь, исчезло. Я был сыном собственного отца, без всякого сомнения, как же иначе я мог так походить на него.
Я одолел пять ступеней вниз и вышел во двор. Был теплый, солнечный день, за воротами начинался лес. Ни милиционеров, ни солдат, ни сторожевых вышек, ни колючей проволоки. Ничего подобного не было видно, и у меня отлегло от сердца. Подошел к деревянной лавке, сел и огляделся по сторонам. Около дома стоял сарай, в котором монахини стирали белье. В это время на тропинке появились двое худых психов, один из них взял камешек и бросил в меня. Я не отклонил головы, не исключено было, что из окон глядел кто-нибудь, кто здесь всем заправлял, и если бы он решил, что я выздоровел, меня могли отправить в тюрьму. Что было делать? Я не знал, чего следовало опасаться, а чего – нет.
Камень попал мне по лбу, я улыбнулся, отвернулся и стал рассматривать здание, это было длинное одноэтажное строение, очень старое. Психи с тупыми рожами приблизились ко мне.
– Это наша скамейка, – сказал один.
Я не ответил, будто и не слышал. Они сбросили меня с лавки и начали пинать. Каждый болезненный удар еще раз подтверждал, что я возвращаюсь в реальный мир, это мне нравилось. Это было почти так же приятно, как птичий щебет и запах сухой травы.
Появились монахини, оттащили от меня больных, подняли, отряхнули, подвели там
