Это не голос писателя, не может быть, нет, это не он. Лекса остановился и стал подтаскивать меня к себе поближе. Страх, до этого момента уснувший, вновь воспрял духом и набрался сил, впился своими клыками в мою душу, заставив яростно и отчаянно взвыть.
Мне хотелось бежать. Я вырывалась, извивалась коброй, царапала черноту тьмы ногтями, стараясь удержаться — хоть на сантиметр, хоть на миллиметр, лишь бы не ближе к нему.
— Иди ко мне, ты же всегда мечтала, чтобы он обнял тебя. Чтобы заключил в свои объятия, чтобы одарил ворохом поцелуев. Он будет нежен с тобой, обещаю.
Нет, не хочу, это не Лекса, кто-то другой в его обличии…
Холодные пальцы — короткие, пухлые, совсем не мужские скользнули под штаны, желая мерзким червем протиснуться под белье. Треснула под напором ткань майки, ветер-похабник лизнул кончики оголенных грудей.
Борись — голоса Трюки и Дианы звучали в унисон. Твоя одежда под изнанкой — это тоже ты, это твой покров, твоя защита, не дай никому и ничему проникнуть под неё.
— Твоя грудь всё такая же теплая, — на этот раз голос утратил былую страсть. Черная мохнатая лапка с едва пробивающимися коготками царапнула меня — воспоминание из далекого прошлого, словно это было тысячу лет назад. Здесь никто не должен проникнуть под твою одежду. Обнажишься — и ты в чужой власти. Моя защита — плащ и шляпа, Кроку защитой служит его кожный панцирь, ты же одета, как человек. Никто не должен…
Черныш не испытывал ни тени стыдливости. С Мари спадала одежда, а я помнила, как пылали щеки Лексы — от собственной стыдливости, от боязни наготы — своей и чужой. Чернышу было всё равно. Страх не имеет единого облика — казалось, Трюка в моей голове вот-вот наставительно поднимет копыто, — он приходил к тебе в самом ужасном из них. Лично для тебя.
Лично для меня.
Одежда лохмотьями сползала с меня, оседала в черноте драными лоскутами — чтобы через мгновение исчезнуть во мраке. Видимо, местное болото утягивало их, или принимало как подношение.
Борись же! Борись!
Я оттолкнула его от себя. ПсевдоЛекса удивленно посмотрел на меня, погрозил пальчиком, улыбнулся — ядовито и страшно — и набросился на меня уже в облике огромной дикой кошки.
Сколько раз нам приходилось отбиваться от него? Сколько раз его бесчисленные войска подходили к самым границам замка, сколько раз они прорывались — и кто-то из нас троих — Трюка, Крок или я вовремя оказывались в подходящем месте. Тогда я чувствовала себя героиней. Героиней, способной если уж и не горы растолочь в труху, так уж точно противостоять аномалиям. Сейчас одна из них пришла ко мне, чтобы взять меня — грязно и грубо. Фальшивка, подделка писателя был обнажен. Некрасивая нагота полного, ожиревшего тела, возбужденное естество тупоконечным копьём смотрело в мою сторону. Лицо искажалось, словно маска сама норовила съехать с чужого лица. Когда Черныш вновь успел принять облик писателя, я не заметила.
Поздно, говорили его руки. Поздно отбиваться. Поздно сопротивляться, слишком поздно. Где твоя одежда? Где то, что защищало тебя — от меня? Он в самом деле был нежен — и в то же время груб. Массивный, большой, сильный — его ладони тисками сдавили мои запястья.
Тише, кто-то шептал мне, тише. Сейчас всё будет хорошо. Больно не будет, будет хорошо.
И мне было хорошо.
Он проникал в меня. То, что у людей по каким-то причинном зовётся любовью, здесь, на изнанке, в лимбе искры, звалось совершенно иначе. Названия этому я не знала, потому что как можно обозвать действие, когда ты — это уже не совсем ты, когда твоё сознание вмиг делиться на двое, а чужие мысли пьяным козлом лезут в огород твоего рассудка?
Топь под ногами разверзлась, словно сам мир искры не желал глядеть на творящееся непотребство. Топь утаскивала меня в себя, как и раньше. Только сейчас — требовательней. То, чего не сумела добиться Юма, с легкостью добился Страх.
А он ведь не поглощает меня, мне казалось, что я слышу собственные мысли. Он соединяется со мной, желая — забрать мои силы? Глупости, чем плоха Трюка? Чем плох Шурш, который вот уже который день валяется плюшевым носком и уязвим? Ешь, поглощай, захватывай — сколько искре угодно, так нет же!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Крик, столь долго копившийся внутри меня, наконец, прорвал дамбу молчания и тишины — и вырвался, пошёл гулять по застенкам извечной мерзлой темноты. Интересно, меня кто-нибудь услышит? Думаю, нет…
***
Было больно. Больно, неприятно, мерзко, а я ощущала, что сколько не вставай после этого под теплые струи душа — никогда не отмоюсь. От его прикосновений, от ощущения его — на себе. А он по прежнему был на мне. Обмяк зимней теплой курткой на груди и животе, охватил ноги, бедра, промежность. Я — муха в паутине чужих сомнений. А паук где-то рядом, паук сыт и не торопится, ждёт подходящего момента — или очередную жертву? Что, если он хочет использовать меня как приманку? Вот-вот из черноты проступят очертания волшебницы и она вступится за меня. Вступиться, чтобы отбить никчемную, глупую куклу у самого страха.
Мне было смешно до слез. Разразиться бы диким хохотом — прямо здесь, прямо сейчас. Это надо же, приговаривала я себе в который раз. Ведь это надо же оказаться такой наивной, такой доступной, такой… шлюхой.
Шлюха. Слово звенело у меня в ушах, не давало сосредоточиться, звучало без остановки. Шлююююю — жужжало назойливым комаром в одном ухе. Хаааа — молодецки усмехался его собрат в другом.
Зажмуриться? Попытаться уснуть? Спишь ли, куколка, спрашивала я себя — или он меня? Его слова — полные сладкого яда лились мне в уши. Успокаивающий, мужской баритон, от которого хотелось чувствовать себя маленькой девочкой — в руках сильного. Это был голос Лексы — Страх не посчитал зазорным позаимствовать не только его образ, но и имел наглость украсть голос. А помнишь, спрашивал он, помнишь его теплые большие, сильные руки? Помнишь, каким некрасивым он был перед зеркалом, как жалко он выглядел после своей первой внебрачной ночи? Ты помнишь?
Я не отвечала, а губы предательски шевелились, норовя высказать набегающие волнами мысли заговорщицким шепотом.
Страх любил меня, если называть словами людей. Любил как хотел, грубо и нежно, срываясь от варварского насилия к джентльменской ласке. Он низвергал меня в пучины сладостного томления, чтобы через мгновение втащить в мир, полный боли — на удивление приятной. Я боялась и дрожала от страха — в чужих цепких и холодных объятиях. И мне было страшно, мерзко, противно — от самой себя. Мне нравилось то, что он делает со мной, нравилась каждая секунда, каждый миг — и стоило ему только прерваться, как всё тело отзывалось блудливым томлением. Что скажет Трюка, когда узнает? Что скажет Диана, Крок, Лекса? Я ощущала их осуждающие взгляды на себе прямо сейчас — для осуждения слов не надо. Но Трюка мне этого никогда не простит, а наша дружба, фундамент которой складывался в ссорах и неожиданном примирении, столь шаткий и хрупкий, рухнет до основания.
Ты никогда больше не подойдешь к нему, шипит Трюка. Рог ярко светится, обещая лишь неприятности. Крок в растерянности — он никак не ожидал от меня чего-то подобного. Будто это я лично всю свою жизнь гонялась за Страхом, чтобы он овладел мной.
Тише, куколка, тише. Ничего страшного не произошло. ПсевдоЛекса умел успокаивать. Мягкое прикосновение чего-то к волосам — он гладит меня, жалеет несчастную дурочку, вот-вот начнёт укачивать и шептать на ухо всякую ерунду. Хорошая, красивая, люблю, выходи замуж…
Я содрогалась каждый раз, как Страх касался меня — содрогалась и всхлипывала. Мне казалось, что я человек, что я лежу в постели под теплым, бархатным одеялом. Приподними его — и увижу собственную наготу. А ещё лучше ничего не приподымать, а закрыть глаза и лежать дальше. И скрючиться, стать маленьким живым комочком, свернуться калачиком.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Мягкое тепло разливалось по всему телу.
Ты же знаешь, вкрадчиво говорил он, ты же знаешь, что иначе бы ты не стала говорить со мной.
