Не стала бы, молчаливо соглашаюсь я. Отходила бы плетью по спине, вдоль спины и пониже, и ещё где-нибудь. Потому что ты — враг. Потому что ты — злостный убийца, что пришёл сюда под покровом маленького милого существа, чтобы превратиться… в того, в кого превратился. Мои губы еле шевелились, а я ощутила его прикосновение — руку? — у себя на бедре. Теперь ему уже не хотелось властвовать надо мной, ему хотелось говорить. Его больше не заводила моя глупая покорность, моя собственная страсть, спавшая до этого в глубинах души. Думаешь, Лекса всю жизнь хотел любить куклу? Тот, который сейчас рядом лежал со мной — хотел. Всю жизнь, наверно, только и думал, где бы найти кусок пластика посговорчивей, а тут как раз я…
Я — враг? Я вдруг — и враг? Его удивлению не было предела. Настоящему, не театральному. Словно вдруг кто-то сказал смертельному вирусу, что он, де, людей собой убивает, а тот впервые об этом услышал. Засмеется? Если он только засмеётся…
Страх не засмеялся. Я не враг. Я…
Аномалия, шепчу я. Аномалия, принявшая облик милой зверушки. А теперь ты вырос, стал большим, теперь с тобой так просто не сладить, теперь тебя не сунуть в вырез майки, не укрыть за…
Я — не враг, настойчиво повторил он. Мягкое одеяло было приятным на ощупь, хотелось нежиться под ним целую вечность. И пусть, никакого одеяла нет, пусть… пусть меня потом осуждает, кто угодно.
Тогда кто ты? Заблудшая аномалия? Эмоция извне, пришедшая отравить моего писателя? Мне так хотелось сказать, что Лекса — мой и только мой. Все остальные — лишь придатки к нему со мной. Страх никак на это не отреагировал. Казалось, он вообще не понимает, о чём я говорю.
— Они обманули тебя. Они рассказали тебе, что я — враг. Что нет ничего ужасней на свете, чем Страх пришедший извне? Что Страх-гость — это хорошо, а Страх хозяин хуже любого паразита?
Я прикусила язык. Неужели я где-то случайно обмолвилась об этом? Или рассказами Трюки про то, что питаясь искрой человека, взамен мы получаем некоторые его знания? Быть может и с моим собеседником точно так же — он выхватил кусок из моей памяти, переварил его — и выдал прямо мне перед нос. Слушай, смотри, мол, дивись!
— Но почему же твоя наставница, эта синяя рогатая лошадь, почему она не рассказала тебе о том, что страх равен любви? Что он не отравляет, а заставляет чувствовать — иначе? Я — отрава? Яд, который приплыл на волнах и теперь зальёт вашего звезду по самую макушку? А он, верно, будет ходить под себя по ночам. Почему же тогда радость — не отрава? Радость, гнев, боль — почему бы не прогнать их метлой? Прочь из нашего идеального дома. Оставим только то, что нравится нам самим!
«Человеком нельзя управлять как куклой, маленькая» — кто это сказал? Когда это сказали? Кажется, будто бы с того момента прошла целая вечность. «Человек не кукла, а своевольная марионетка — знай за какие ниточки дёргать и он сам побежит.»
Вы пытаетесь управлять звездой? Хотите заставить его только радоваться? Счастливый манекен, способный… на что он тогда будет способен? Мать, волнующаяся за сына — это разве не один цветов страха? Разве бояться, что девушка отвергнет, или бояться её потерять — плохо? Разве…
У него были тысячи всяких «разве», которые можно было слушать до бесконечности, а итог этого был один — он неплохой. По крайней мере, ему самому так казалось.
— Я не враг и не отравитель. Разве твой друг, этот зеленый старик — разве он не рождён из детского страха? Тогда почему вы не гоните его? Ведь он — часть меня, только под другим углом. Воплощение, избравшее себе тело зеленого чудища.
Тебя обманывали. Гнусно, подло и жестоко. Обманывали некрасиво и использовали. Почти как я тебя сейчас, только хуже.
Использовали. Какое некрасивое слово. Я поёжилась, вдруг ощутив себя предметом, вещью. Использовали и вот-вот макнут в мусорный бак за ненадобностью…
— Твоя Трюка так много знает, но ты никогда не задумывалась, кто она такая на самом деле?
Сомнения… сомнения буйным цветом сплетались во мне в причудливые узоры, вырисовывая пространные, но от того не менее страшные картины. Страх даже не старался, просто говорил, предлагая мне принять каждое его слово на веру. Хочешь — верь, хочешь — нет, дело твоё, куколка, дело твоё. Моё, молчаливо соглашалась я и слушала дальше. Почему я верила Трюке и Кроку с самого начала? Потому, что Писатель лично общался с ними и видел в них жизнь — точно так же, как и во мне. Его собственное маленькое безумие. Аномалии, бывают, вселяются в игрушки и выдают себя — за нас. Трюка тогда говорила с такой уверенностью. Лекса может говорить с аномалиями? И я вдруг поняла, что не знаю. Юма избегала его, Аюста тоже — значит ли это, что он мог видеть их вне? Что мир изнанки, оборотная сторона, лимб искры был доступен и ему тоже? От подобного захватывало дух, а Страх торопился уверить меня в этом. Звёзды очень чувствительны, звёзды чертовски проницательны и видят мир иначе, чем остальные. Думаешь, просто написать что-то необычное, не заглянув, не зайдя за грань здравого рассудка? Ты правда веришь, что ради этого всего лишь нужно немного пострадать — и дело пойдет на лад?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я не знала. Книги — это как консервы, вспомнились мне слова Лексы. Сейчас же он был со мной рядом — ненастоящий, фальшивый, поддельный. Может быть, именно поэтому он и говорит иначе? Писатель берёт собственное страдание — и переводит его в буквенный код, понятный для других, и…
— Он видит меня — иначе, чем ты. Он видит меня в последних словах умирающего солдата, он слышит меня в отчаянном крике ребенка, что оказался один на улице поздним вечером, он чувствует меня в трясущихся поджилках бедолаги, у горла которого держат нож. Спектр эмоций, целый сонм всяких разных чувств, которые нельзя узреть невооруженным глазом.
Страх — это… я попыталась высказать своё мнение и запнулась. Я не знала, что говорить. Что я знаю об этом чувстве? Моё волнение за Лексу после того, как машина обратилась чудовищной аномалией — это плохо? Или же хорошо? Или нормально?
Это жизненно, ответил за меня Черныш. Казалось, ещё мгновение и он закурит сигару, утомившись от бестолковой собеседницы. Ты ведь задумывалась над тем, что такое жизнь. Ты искала — в себе и других её признаки, пытаясь понять — если двигаюсь, значит живая? Если чувствую — значит живая? Если боюсь, значит…
Ничего это не значит, угрюмо буркнула я. Человек не кукла, а своевольная марионетка. Можно ли то же самое сказать и про меня? Страх дергаёт за ниточки, давит на клавиши моих слабостей. Там дунет, тут плюнет, сям дернёт, кое-где надавит и нажмёт — и блюдо по имени Линка готово!
Кажется, мой ответ ему не понравился, потому что Черныш умолк, а я рисовала себе картины того, как он кусает собственные губы, в надежде придумать что-нибудь более убедительное.
— Скажи, сколько лет Кроку?
Вопрос заставил меня удивлённо дёрнуться. Какая ему разница, сколько лет старику? Ты и сам прекрасно знаешь, зло огрызнулась я, чувствуя, как он копается в моей памяти. Будто бы я — большой ящик с бумагами, а он ищет нужную. Чувствовал ли Лекса себя когда-нибудь так же, когда я пыталась подобрать подходящее слово?
Сколько лет Кроку? Он помнил Лексу почти с того самого момента, когда сумел осознать себя сам. Два десятка лет? Может быть, чуточку больше.
— Два десятка лет, — отозвался Черныш с усмешкой. — Два десятка лет, а заправляет в вашей маленькой компании пришлая со стороны лошадь? Сбоку-припёка? Трюка, которая знает гораздо больше, чем старик, хотя живёт гораздо меньше — это ли не удивительно?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я поперхнулась. Я никогда не задавалась таким вопросом и сейчас он прозвучал для меня как гром, среди ясного неба. Не слушай, не слушай его, не слушай — разум кричал на все лады. Слушай меня, слушай, плохого не посоветую, мурлыкал Страх. Мурлыкал прямо на ухо, обжигая горячим шепотом. Цвет сомнения проронил свои семена в моей душе и те начали активно прорастать — вопросами, которые я никогда не осмеливалась озвучить, о которых даже никогда не задумывалась. Трюка стала их главной героиней.
