Глаза сами закрывались, норовя утащить меня в мир снов. На задворки мироздания, в искротворный лимб? Мирок для недоделок, не вовремя усмехнулся сарказм, отозвался злой и едкой усмешкой, колоколом ухая в голове. Спать не хотелось, но хотелось уйти — до самого вечера в забытье. Что будет вечером? Два тела вновь сплетутся в едином танце желания. Мы — не нужны, что бы там не говорила Трюка. Так, игрушки, стражники у врат, что должны продержаться до подхода главного орудия. Вот только Мари воссядет верхом на Лексе, бесстыдно отдаваясь наслаждению, вот сверкнет коричневыми сосками на массивной груди — и страх бежит, подавленный и раздавленный…
Уснуть, забыться. Всё пустое, а отдых нужен. Не придет ли Юма, мелькнуло напоследок. Не придет, теплом отзывалось сознание. Спи, баюкал чужой, но ласковый голос. Сплю, покорно отвечала я.
Сплю, так хотелось верить в это. Бескрайняя мгла — словно я вновь оказалась в душном плену пыльного шкафа. Бескрайняя темнота — вязкая, противная, грязная, так и липла к телу, обвивала, словно щупальцами — и тащила, сдавливала, душила. Сплю. Всего лишь сон — дурной, кошмарный. Раскрыть глаза, ущипнуть себя за плечо — или сначала ущипнуть, а потом раскрыть глаза? Проснись, кричал мне рассудок. Проснись и пой, ехидно подсказывал сарказм. Лимб, выворотка, мир наизнанку, черная пустошь, в которую проваливаемся мы, когда собираемся биться на искре.
Я боролась. Лизнув меня, опробовав на вкус, язычки черноты испуганно пятились, ползли прочь. Что ж, хоть чему-то я научилась — силой заставила собственную искру вспыхнуть. Осталось только узнать — что меня ждёт впереди? Очередное приключение по закоулкам сознания писателя? Ещё одна аномалия, вдруг решившая, что Лекса и есть достойный ужин? Страх вконец обнаглел и позвал своих дружков? Юма, целая и невредимая, призраком выплывет из-за ближайшего барханы тьмы? Что?
В воздухе щелкнуло — прямо у самого моего уха. Нехорошо щелкнуло, нахально и очень даже знакомо. Так щелкал мой собственный хлыст — оружие, к которому я успела привыкнуть. Взмахнуть рукой и приказать орудию явиться? Я подавила соблазн. Не стоит сразу бросаться в драку, а что, если это плюшевая игрушка соседской девчонки или хранитель другой звезды? Да и Диана, кажется, обещала связаться со мной, в случае чего. Великая Идея, как никак, нынче под угрозой.
Щелкнуло ещё раз, едва задев волосы, а я резко развернулось. Сердце, несуществующее, но от того не менее бойкое, бешено колотилось в груди, одолеваемое подкатившим к самому горлу страхом. Животным страхом, живым — перед бескрайней неизвестностью. Бескрайняя щерилась клыками тьмы, грозила тысячей и одной неприятностью. Сонмы чудовищ — всяких и разных, уютно укрывшихся среди мглы, поджидали, когда же я собственноручно отдамся им в лапы.
Не отдамся, ей-ей, буду драться до конца, позову, в конце концов, Трюку на помощь. Интересно, а единорожка услышит? Если громко-громко и прямо сейчас…
В горле запершило, а вместо призыва о помощи получился сдавленный писк и, скорее всего, он звучал как крайняя мольба о пощаде. Чужой смех заставил вздрогнуть, словно по моей спине только что прошелся черный шнур хлыста, ожег кожу ударом. Я медленно развернулась, пытаясь узреть нового противника.
— Покажись! — я думала, что мой голос не дрогнет, что во мне ещё остались силы и самоуважение. Права была Юма — жалкая-жалкая куколка, возомнившая себя Бог весть знает кем. С аномалиями сражаешься, на хлысте их крутишь, пластиковая? А если мы тебя саму?
Фигура проступила на дальнем плане — неотчетливые очертания плотной фигуры. Тащился по бескрайней темноте хвост хлыста-змеи. Я вскинула руку, призывая оружие. В конце концов, союзник бы надо мной издеваться не стал, а если кому-то вздумалось шутки шутить…
Волнение закипало во мне, норовя брызнуть белесой пенкой через край, вино моего ожидания вот-вот грозило обратиться кислым уксусом страха и апатии. Ко мне приближалось что-то большое, грузное, уродливое — и ужасное. Каждый шаг неведомого противника отзывался в моих ушах колокольным звоном. Хотелось пятиться, хотелось бежать, развернуться — и дать стрекоча. Бросить хлыст и позабыть обо всем и пусть меня поглотит тьма — целиком и с головой, чтобы даже волос не торчало, лишь бы это нечто не подошло ближе.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Оно шло медленно, не торопясь, как на давно запланированную встречу. Подумаешь, опоздаю на минутку-другую, говорила его походка. Подождешь.
Подожду.
Спишь?
Не сплю.
Чернота взорвалась яркой вспышкой света, ударила в глаза, словно желая ослепить, заставила прищуриться, приложить ладонь ко лбу. Я чуть не выронила хлыст, едва слышно выругалась, когда яркий луч света — как спасительная надежда в царстве мрака, вдруг выхватил лицо незнакомца. Я выругалась — грязно и пошло, так, как не ругалась никогда. Мне хотелось осквернить собственный язык тысячью и одним ругательством, осыпать весь этот жалкий псевдомирок миллионами проклятий и мириадами наговоров. Потому что перед мои очи вышел Лекса.
А он небольшой, сказала я себе. Обычного роста, но ниже меня. Всего на чуть-чуть. Волнение сменилось растерянностью, удивлением, подозрением. Уж кого-кого, а увидеть здесь писателя…
Вот сейчас, говорила я самой себе, вот прямо сейчас, ещё минутку, и он улыбнется, заморгает глазами и скажет — а вот и я. И это будет так естественно, что позабуду обо всем. Он смотрел на меня изучающее, словно оценивал, а я терялась под этим взглядом. В его руках был хлыст — точно такой же, как у меня.
Белый Лис… Белый Лис, Белый Лис… Кого звать на помощь? И нужно ли звать? Язык прилип к нёбу и не торопился подчиняться. Потом, хозяйка, будто бы говорил он, всё потом. И заливаться соловьём будешь и вопить что есть мочи — сколько влезет, но потом.
Лекса кивнул, соглашаясь с ним — потом. И взмахнул бичом.
Глава 26
Стрела, пуля, молния — я не могла подобрать подходящий эпитет для вдруг озверевшего Лексы. Для вдруг исказившегося до неузнаваемости писателя, бросившегося на меня в атаку, как на самого заклятого врага. Хлыст щелкал, находил свою цель, оставляя на моём теле страшные ожоги, заставляя вздрагивать, заставляя падать, подчиняться чужой воле. А она была, она шептала — прямо мне в ухо и на разные голоса. Не сопротивляйся, говорили они, не вздумай даже поднять свой бич и ударить в отместку. Я и не думала — даже в страшном сне я не могла ударить писателя. Сплю, всего лишь сплю, да сплю же!
Нееет, протяжно шептали мне, не спишь, не притворяйся. Ты на изнанке, на выворотке, перед тобой — иная сторона писателя. Злая, желчная, пошлая. Как там говорила Трюка? Человек, что марионетка — дергай за ниточки негатива и однажды обратишь праведника в закоренелого преступника. Может быть сейчас передо мной были они, эти самые ниточки?
Хлыст обвился вокруг моих ног, едва я только поднялась после предыдущего падения — и вновь заставил рухнуть. Лежать, говорила молчаливая, самодовольная ухмылка Лексы. Лежи и знай своё место — у моих ног. В ноздри пробивался противный кислый запах пота и мочи, чужих испражнений. Меня душил аромат покорности и подчинения — своих собственных.
Кричи, умолял кто-то внутри меня, кричи и зови на помощь. Трюку, Крока, Шурша — хоть кого-нибудь, не лежи же как… как кукла.
— Хочешь сказку? — спросил у меня бич, щелкнув рядом, на этот раз не коснувшись тела. Я отпрянула — инстинктивно, попятилась на карачках. Писатель медленно шествовал за мной — как погонщик за послушным скотом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Жила-была куколка. Ей однажды рассказали красивую сказку о том, что она не просто кусок пластмассы, а что она нечто больше. И нечто больше ей, почему-то, послышалось как «жизнь». Она вдруг решила, что настоящая, что если она думает, если улавливает оттенки чужих чувств — это даёт ей право быть равной чуть ли не самим людям. Глупо.
Змея кнута обвилась вокруг моей ноги, свилась клубком, не желая отпускать — и потащила за собой. Я попыталась развязать стянувшиеся путы — тщетно. Лекса тащил меня без особых усилий, словно и не замечая моего веса. Словно ребенок везет игрушечную машинку на веревочке.
