Впереди бегом продвигались охотники с ружьями, Николай с пистолетом, Глыбин с автоматом и шофер каротажной машины с малокалиберкой. И те, что, по древнему обычаю, держали в руках колья и рабочий инструмент, шли за ними доверчиво, смело.
Треск валежника, шум листвы, усталое дыхание людей вокруг заглушила череда взрывов у первой буровой.
— Нажмем, братцы! — с тревогой закричал Николай, оборачиваясь к людям. И, пока он на секунду замешкался, многие опередили его.
Лес расступился неожиданно. Начинались вырубки в полукилометре от поселка. Выскочив на опушку, Николай придержал шаг.
Большая группа диверсантов рвалась по времянке к домикам поселка. Пестрые десантные плащ-палатки трепыхались за их спинами.
— А ведь заберут поселок! — проскрипел зубами Николай.
Но Шумихин, как видно, дальше отходить не собирался. Ружейные выстрелы участились, немцы вдруг залегли в кучах пней, оставшихся с осенней корчевки.
— Вот ведь! Дойми их теперь! — выругался Глыбин.
— Пусть сидят! Главное, не они нас прижали, а мы их…
Часть немцев переползла назад, к пням, обнаружив в тылу отряд Николая. Человек пять привстали, короткой перебежкой двинулись к лесу. И не успел Николай положить людей, как откуда-то сверху, с неба, треснула автоматная очередь. Словно парусину кто разорвал: длинно и яростно. Нескольких автоматчиков выкосила одна меткая очередь.
Стреляли почти в упор, но кто и откуда — понять было никак невозможно.
Наступила минута затишья. И Николай из кустов вдруг заметил, что весь шумихинский отряд переползает к пням, окружая немцев. Вместе с Шумихиным оказался Опарин. Он куда-то указывал, протянув руку вперед. Видят ли их немцы?
— Куда ползут? Куда лезут, черти? — выругался Николай. — Не нужно сейчас это…
Отвлечь немцев на себя?
— По пенькам — огонь! — неожиданно во все горло закричал Николай.
Там заорали «ура», сотня шумихинцев бросилась к пням, мелькнули широкие плечи Опарина, и Николай вдруг увидел, как навзничь упал Шумихин.
Убит? Ранен?
Люди бросились к нему, в воздухе замелькали колья и ломы, страшная брань потрясла небо.
— За мной! — дико закричал Николай, уступив наконец сдерживаемой ярости, метнулся вперед.
«Шумихин! Как же ты?..»
Перестрелка сбилась, стала беспорядочной, слепой. Трещал валежник. Кто-то натужно, с хрипом дышал у плеча, намереваясь обогнать Николая. Тяжело топали сапоги.
У самых пней человек в один прыжок вырвался все же вперед, расстреляв магазин, перехватил автомат в руку, как палицу.
Он успел еще ударить раз и два и вдруг начал валиться, все еще шагая вперед.
— Глыбин! — закричал Николай.
Тупой и страшный удар в плечо потряс Степана. Но он встал на ноги, услыша окрик Горбачева. Он сделал еще два шага вперед…
Ох как не хотел в эту минуту умирать Глыбин!
Протянутыми вперед руками он ухватился за землю, но земля вздыбилась черным смерчем, рассыпалась, и руки провалились в пустоту. Последним усилием Степан сделал еще третий шаг и начал валиться в торфянистую растоптанную мякоть.
Николай выстрелил наугад в ближайший куст. Стал на колено, схватил Глыбина за руку. Кто-то склонился рядом, рвал застежки на груди Степана.
Свалка впереди почему-то прекратилась. Немцы врассыпную бежали к лесу.
Вдоль дороги шквальным огнем ударили ручные пулеметы. Тяжело переваливаясь по лежням времянки, приближались автомашины ликвидационной группы.
— Живой еще Степан… — услышал Николай голос Смирнова.
В глазах зарябило от усталости и пережитого волнения. На мгновение смешалось все: пестрые плащ-палатки бегущих диверсантов, брызги грязи, летящие из-под колес, чавканье лежневого настила, невообразимый гвалт кругом. Николай устало прислонился спиной к шершавому стволу старого, густохвойного кедра, чудом уцелевшего на вырубках. Отер рукавом спецовки вспотевшее лицо, ждал, сдерживая непонятную и неожиданную дрожь в коленях. К нему, спотыкаясь, шел Илья Опарин.
— Отойдите малость, Николай Алексеич, — раздался вдруг откуда-то сверху знакомый голос. — Не век же мне тут сидеть на птичьем положении…
Из хвойной, бархатной гущи свесились ноги в новых кирзовых сапогах с заворотами и болтающимися ушками. Треснула ветка, и, едва не задев Николая, на землю спрыгнул Алешка Овчаренко, на шее которого болтался автомат.
— Ты чего тут делал? — нелепо спросил Николай. — Кровь у тебя…
— Отстал при отступлении Шумихина, — виновато пояснил Алешка, размазывая по лицу кровь. — А это… сучком, когда лез, с перепугу…
— Стрелял ты?
Алешка ничего не ответил и, ссутулившись, устало побрел вслед бойцам ликвидационного отряда, в сторону золотовской буровой. Он давно потерял из виду Шуру, боялся за нее.
Илья Опарин остановился в двух шагах, поникший, с тусклым, погасшим взглядом.
— Катя смертельно ранена, — глухо сказал он.
Постояли молча. Опарин закурил.
— Глыбина ранили, — зачем-то сказал Николай, осилив удушье. И вдруг стал напряженно всматриваться вдоль дороги.
К ним приближалась подвода. Лошадью правил Золотов, а на телеге лежал кто-то прикрытый грязной, изорванной шинелью. Шинель вся была в разводах копоти, за десяток шагов нанесло запахом паленого.
Золотов оставил подводу на лежневке, сам торопливо шагнул через канаву, побежал навстречу.
— Буровая? — нетерпеливо спросил Николай.
— Спасли…
Золотов остановился вполоборота к подводе:
— Сергей Иванович… подорвался… Не успел отойти: шнур подвел, и — протез. Восемь человек из тех — в дым, двух раненых обезоружили.
— Останин? Как же так? — будто с недоверием спросил Опарин.
— Шнур гнилой был…
Николай подошел к подводе.
Из-под рваного, обгорелого края шинели торчал ботинок. Удушающий, пронзительный запах горелого забивал дыхание.
«Бикфордов шнур отсырел у вас… — вспомнились утренние слова Сергея. — Это же ключ к аммониту…»
За сохранность взрывчатки и шнура отвечал персонально Шумихин. А может, Шумихин вовсе ни при чем? Может, он получил его уже отсыревшим, гнилым?
Илья шумно вздохнул рядом и, будто очнувшись, тревожно оглядел кучи пней:
— А где старый Останин? Не видал я его весь день! Куда он девался?..
…Иван Останин был в это время далеко.
Когда он в начале дня оставил Глыбина и перешел на вторую линию засады, им руководило единственное желание — избежать опасность, сохранить жизнь, а заодно собраться с путаными и разноречивыми мыслями о войне, прошлой жизни, сыне, обидах и радостях своих…
Иван с ужасом представил вдруг, что вражеский десант мог спуститься сюда лет десять назад, — чего бы тогда мог натворить он, Останин, полный неутолимой злобы и яростной жилистой силы…
Теперь все прошлое перегорело, а новое душевное равновесие еще как следует не окрепло. Он не хотел воевать, и если бы не страх подвести и опорочить сына, Иван, по-видимому, ушел бы в барак и пролежал там до конца свалки, терпеливо ожидая неминуемой кары за дезертирство. Но сын взялся за опасное, ответственное дело, ему верили, Иван хорошо сознавал это, и поэтому он не сбежал, а лишь подался к тылу, в сторону, и попал в группу Шумихина.
Когда бежали к поселку, Иван вместе со всеми падал, вставал…
Но тут на глаза ему попался один из диверсантов.
Сообразив, видимо, что дело плохо, тот боком-боком скользнул в низкорослый ельник и, никем не замеченный, исчез за дорогой.
Останин шагнул следом, в кусты. Треск то пропадал, то возобновлялся все дальше и дальше, и Останин наддавал шагу.
Кое-где на моховине еще заметны были отпечатки кованых каблуков, местами гибкие побеги можжевельника еще раскачивались, потревоженные проскочившим беглецом. А выстрелы позади звучали тише и тише, потом и вовсе смолкли. Иван вдруг с особенной остротой почувствовал глубокую, властную тишину леса. Когда шорохи впереди тоже угасли, он потерял след. Лесная дремотная, настороженная тишина хлынула в уши, Иван забеспокоился.
Страшная мысль вдруг пришла ему в голову: сбежавший немец может нечаянно выйти к буровой и убить сына.
Мысль была почти нелепой, случайной. Но у Ивана ничего не оставалось в жизни, кроме сына. И чем нелепее была сама мысль, тем больнее тревожила сознание, захватывала всю его малую, пересохшую от невзгод и потерь душу.
А немец как в воду канул.
Иван устал, перешел на быстрый шаг, настороженно скользя взглядом по моховым подушкам в поисках следа. Останавливался, переводил дух, слушал тайгу и снова трогался вперед.
Прошло часа два. Поднимаясь на взгорья, минуя сырые пади, продираясь в подлесье, Иван двигался как одержимый.
— Не может быть! — упрямо твердил он шепотом. — Не может он уйти этак, не ему хитрить в этой чертовой карусели!
