Шли часы, день подходил к концу, таяли силы, таяла надежда. И вдобавок он почувствовал, что потерял ориентировку, заблудился. Слишком велика и труднопроходима была тайга, — она была как жизнь…
Перед ним круто поднималась сопка, косо освещенная заходящим солнцем. От земли повеяло прохладой ночи.
Останин засунул топор за пояс и полез по крутому скату вверх. Ели и пихтач становились на дыбы, густой щетиной ломились навстречу кусты. Но он пробирался все выше, достиг вершины, выпрямился и… затаил дыхание.
У подножия сопки, из логовины, отвесно поднималась едва заметная лиловая струйка дыма.
Иван забыл про усталость. Бегом ринулся по скату, вниз, выставляя вперед руки, защищая лицо от веток. Обостренным чутьем голодного человека он уловил сырость низины, близость ручья и запах паленой бересты — огня.
Меж двух березок, у черного, обгорелого пня, потрескивал костер. Бледные языки огня были почти невидимы, но костер горел, трещали сучья.
У костра сидел человек в пятнистом комбинезоне, спиной к Останину, и, позвякивая ложкой в котелке, спокойно хлебал варево. Иван с осторожностью кошки скользнул ближе.
Немец, видать, совершенно успокоился и расположился на ночлег, хотя в этом немыслимом крае почему-то не полагалось настоящей ночи.
— Проголодался, гад! — взвинчивая усталые нервы, прошептал Останин, не сводя с него глаз.
Он видел даже, как у немца двигались острые уши, напрягалась тонкая, жилистая шея. Иван забыл, что сзади, за поясом, был топор, вытянув грабастые руки, шагнул вперед. Под ногой предательски хрустнула сухая ветка.
Немец испуганно обернулся, схватился за рукоятку ножа, у пояса. Иван увидел два распяленных от удивления и ужаса совершенно белых глаза и прыгнул.
Корявыми пальцами обхватил горло. Немец дернул ногами и последним усилием ткнул ножом Ивану в бок. Резкая боль полоснула, как удар тока, но Останин еще раз давнул податливую шею, с замиранием чувствуя, как под пальцами слабеют жилы и голова немца медленно запрокидывается назад.
Минутой спустя Иван отполз чуть в сторону, скорчился, зажимая рану. Силы покинули его…
Далеко за сопкой, чуть слышно, загудела сирена центральной котельной. Иван обрадованно поднял голову, сверяя направление, потом успокоенно замер на влажной моховине, закрыв глаза. В голове шумело, он слабел.
Земля мягко качала его на своих руках, и он вновь увидел себя в темном трюме в ту незабываемую качку посреди Баренцева моря. Кто-то хилый, очкастый совал ему бутылку, но из бутылки текло что-то теплое, густое, как кровь.
«Погибли мы, слышишь? — торопил человек. — Бросай бутылку! Все пошло к чертям! Бросай! Там все написано!»
А Иван зажимал пальцами истекавшее кровью горлышко, противился, сжимался в клубок, тянул колени к подбородку. И никак не мог понять, почему горло бутылки оказалось у него в боку, почему он никак не зажмет теплую, бегущую из нее струю?..
«Врешь! Живем мы! Живем!» — кричала душа Ивана. И призрак бледнел, отодвигался в сумрак трюма, в непроглядную муть времени…
…Утром по следу Останина прошел проводник со служебной ищейкой. Иван был мертв.
* * *
— Так что ты можешь сказать? — Спрашивал черноволосый, с недобрыми, глубоко посаженными глазами, уполномоченный Черноиванов.
Отвечал с другой стороны стола, с табуретки подследственного, начальник участка Горбачев. Он путался, терял способность здраво мыслить.
Все, что произошло после полудня, ошеломило его, потрясло душу.
Только что он обнялся с матерью, вытер ее слезы, отдал кое-какие распоряжения и позвонил в санитарный отдел управления, чтобы немедленно выслали хирурга. Несколько успокоившись, вызвал Кочергина и Золотова, чтобы договориться об испытании и перфорации скважин.
Но буровых мастеров он не дождался.
В кабинет пришел уполномоченный, сурово глянул на старуху и инженера Бейлина, сказал бесстрастно:
— Гражданин Горбачев, я должен вас арестовать. Пройдемте.
— В чем дело? — шагнув так, чтобы загородить мать, спросил Николай. Движение его было, наверно, смешным.
— Пройдемте. Узнаете после.
Николай пожал плечами, успокоил, как мог, старуху, пошел впереди Черноиванова.
Уполномоченный облюбовал под кабинет хибарку Кати. На столе у него лежали две папки: одна — по делу жуликов-снабженцев (Ухов с компанией уже сидели под замком), другая, тощая, в три листа, содержала в себе анонимный донос на Горбачева и нужные справки.
Черноиванов обыскал, Николая, изъял личное оружие, приказал сесть. А сам положил перед собой форменный бланк с огромными буквами: «Протокол допроса» — и началось…
Началось что-то невообразимое, какая-то бредовая смесь фактов и липкой, вымышленной злым и беспощадным сознанием грязи. Фактов с невероятными домыслами и полнейшим отсутствием какой бы то ни было логики.
— Для начала вы забудьте, что вы начальник участка, — потребовал Черноиванов. — Так у нас пойдет разговор легче. Кто назначил бывшего кулака Останина на материально ответственную должность завгужа?
— Я назначил. С ведома секретаря парторганизации…
— Вашего секретаря я знаю, не о нем речь… — нахмурился Черноиванов. — А бывшего социально опасного бандита Глыбина кто назначил в бригадиры?
— У него был паспорт советского человека! И он ранен в бою!.. Как можно, товарищ Черноиванов!
— Я тебе не товарищ! Пора знать!.. — повысил голос оскорбленный следователь и закурил с досады. — Ну… а кто дал распоряжение морозить советских людей в сорокаградусный мороз? Отчего умер лучший лесоруб Канев? На это что ты ответишь?
В самом деле — что ответишь, Горбачев? Ты горишь от возмущения и злобы, но ты уже не человек, ты — преступник. Ты должен отвечать по возможности спокойно.
— В актированные дни люди выходили добровольно. Канев простудился и умер от воспаления легких и истощения, — по возможности спокойно отвечал Николай.
— Да! Инициатива низов, значит! — с прежней всезнающей усмешкой затянулся папиросой Черноиванов. — Старая уловка буржуазных спецов! Заморозить людей в каком-нибудь кессоне, а потом свалить на их же инициативу! Знаем эти штуки, Горбачев! Тогда, может, скажешь, кто виноват в падении верхолаза? Кто тут отвечал за технику безопасности?
— За технику безопасности отвечал я. За голод — война и жулье, которое орудовало у вас под носом.
— При чем тут голод?
Николай не ответил.
Что за чертовщина? Кому понадобилось порочить честного человека, почему должностное лицо, облеченное чрезвычайными правами, с чудовищным умыслом схватилось за ложный донос, не хочет ни в чем разбираться, упорно старается доказать и себе и Горбачеву, что он враг?
До полуночи шел этот чудовищный разговор. Бланк допроса остался чистым. Черноиванов, опытный человек, не спешил с документацией. К тому же он очень устал в течение этого дня. Надо же было высидеть у телефона, не дрогнуть, когда к поселку вырвались диверсанты.
— На сегодня хватит, — устало потянулся Черноиванов. — Завтра поговорим вплотную. Пошли!
Они вышли в белую, неправдоподобно мутную ночь.
— Куда же? — не оборочиваясь, спросил Николай.
— Руки назад и не разговаривать! Куда надо!
Сзади щелкнул курок, и Николай подчинился. И только когда за ним звякнул засов бывшего склада дефицитных товаров, Николай вдруг понял, что подчиняться не следовало. Черноиванов посадил его вместе с Уховым, Сучковым и Самарой.
Здесь было достаточно темно, чтобы разбить голову о стеллаж, наступить на голодную крысу. И все же Николая сразу узнали. На верхнем стеллаже, который служил теперь нарами, завозились, поднялась плечистая тень — Ухов пристально всматривался сверху, тихонько хихикал.
— Кажись, товарища начальника бог послал? Ребята! Вставайте! — заорал он ликующе. — Встреча на тонущем корабле!
Николай стоял в полосе света, что падала из маленького вентиляционного окошка у самого потолка, и не двигался, не уходил в тень. Так было спокойнее — стоять, прижавшись лопатками к стене, лицом к лицу с жульем.
«Какой негодяй!» — помянул он следователя, не спуская глаз с темных фигур в дальнем углу.
— Проходи, проходи, начальник, не бойся! Двум смертям не бывать, а одной не миновать! — издевательски приглашал голос Ухова. — Может, договоримся так, без боя, все равно сидеть теперь долго!
«Чего им надо? Выдержать бы до утра без сна!»
Убить его они не решатся, не те характеры, но потасовка, видать, будет немалая…
Он все еще стоял в полосе света, прямой и высокий, с заведенными за спину руками, — ждал чего-то.
Ухов тяжело спрыгнул с нар, во тьме было слышно, как он скинул тужурку.
— Морду мы тебе набьем, начальник, с этим придется примириться. А насчет шкуры не бойся, нам и своя дорога. Понял, сволочь?
