но я не послушалась, и это ужас какой-то. А еще я не знаю, как к нему попало наше фамильное древо, но где-то же он его раздобыл, и по моей вине, и…
По ее щекам покатились слезы.
– Солнышко… – тихо сказала Элизабет, посадив дочку к себе на колени. – Конечно же, твоей вины здесь нет. Ты не сделала ничего дурного.
– Да нет, сделала, – задыхаясь, выговорила Мэд, пока мать гладила ее по голове. – Вот, – сказала она, указывая на конверт из плотной бумаги, который Уэйкли выложил на стол, – это от Рота. Он оставил письмо на пороге, а я его распечатала. И хотя там было написано «лично», я прочла и только потом отнесла его Уэйкли.
– Но, Мэд, зачем же было?.. – Элизабет остановилась и встревоженно посмотрела на Уэйкли. – Подождите. Вы тоже это прочли?
– Когда приходила Мэд, я отсутствовал, – объяснил Уэйкли, – но моя машинистка сообщила мне о ее приходе и добавила, что девочка была очень расстроена. Так что признаюсь – да, я тоже прочитал статью. Как, впрочем, и моя машинистка, что весьма…
– Боже мой! – взорвалась Элизабет. – Да что с вами такое? Неужели слово «лично» больше ничего не значит?
Она схватила со стола конверт.
– Но, Мэд, – произнес Уэйкли, не обращая внимания на гнев Элизабет, – почему это тебя так расстроило? По крайней мере, мистер Рот пытается исправить положение. Во всяком случае, он написал правду.
– Что вы называете правдой? – не унималась Элизабет. – Этот человек понятия не имеет…
Тут она потянулась к конверту, достала его содержимое и тут же смолкла. «Почему их умы имеют значение», – гласил заголовок новой статьи. Статьи, еще не опубликованной, – это был черновой макет.
С фотографии непосредственно под заголовком смотрела Элизабет в своей домашней лаборатории, рядом с ней сидел Шесть-Тридцать с круглыми глазами. Снимок обрамляли портреты женщин-ученых со всего мира, запечатленных в своих лабораториях. «Предвзятость в науке, – говорилось в подзаголовке, – и как ей противостоят эти женщины».
Сверху была прикреплена записка.
Простите, Зотт. Ухожу из журнала. Все еще пытаюсь добиться правды, хотя нужна она не всем. На сегодняшний день материал отклонили десять научных изданий. Уезжаю, чтобы рассказывать о событиях, происходящих в географической точке под названием Вьетнам.
Ваш Ф. Р.[31]
Затаив дыхание, Элизабет читала новую статью. Здесь было все: ее цели, ее эксперименты. И все благодаря женщинам-ученым и проделанной ими работе: их борьба создавала чувство защищенности, их успехи вдохновляли. Мадлен между тем плакала.
– Солнышко, – успокаивала ее Элизабет, – я не понимаю. Почему ты так огорчаешься? Мистер Рот потрудился на славу. Статья получилась хорошая. Я на тебя не сержусь; напротив, рада, что ты ее прочла. Он написал нечто правдивое и обо мне, и о других женщинах; я очень надеюсь, что этот материал будет опубликован. Где-нибудь. – Она снова посмотрела на прикрепленную записку. – Уже отклонили десять научных изданий? Возмутительно!
– Я понимаю, – сказала Мадлен, утирая нос рукой, – и это очень грустно, мама. Ведь ты должна работать в лаборатории. Но вместо этого готовишь ужины по телевизору, и… и все это из-за меня.
– Нет, – мягко ответила ей Элизабет, – ты ошибаешься. Все родители должны уметь зарабатывать. Это часть взрослой жизни.
– Но в лаборатории ты не появляешься из-за меня…
– И снова неправда…
– Нет, правда. Так мне сказала машинистка Уэйкли.
У Элизабет отвисла челюсть.
– Боже милостивый! – воскликнул Уэйкли, закрыв лицо руками.
– В чем дело? – спросила Элизабет. – Кто она такая, эта ваша машинистка?
– Думаю, вы с ней знакомы, – ответил Уэйкли.
– Послушай меня, Мэд, – сказала Элизабет. – И очень внимательно. Я все еще химик. Химик, работающий на телевидении.
– Нет, – печально сказала Мэд. – Ты не химик.
Глава 39
Уважаемые господа
Это произошло два дня назад, и мисс Фраск пребывала в состоянии душевного подъема.
Обычно она печатала со скоростью около ста сорока пяти слов в минуту – по любым меркам быстро, – но мировой рекорд составлял двести шестнадцать слов в минуту, и сегодня Фраск, запив чашкой кофе три таблетки для снижения веса, почувствовала, что может на него замахнуться. Но как только она, стуча пальцами по клавишам под тиканье лежащего в стороне секундомера, вышла на финишную прямую, до ее слуха донеслись два неожиданных слова.
– Извините, пожалуйста!
– Тьфу ты! – вскрикнула Фраск, отталкиваясь от стола.
Резко повернув голову влево, она увидела худощавую девчушку с плотным конвертом в руке.
– Здравствуйте, – сказала девочка.
– Какого черта! – вырвалось у Фраск.
– Мисс, ловко у вас получается.
Фраск схватилась за сердце, чтобы оно не выскочило из груди.
– Б-благодарю, – выдавила она.
– У вас зрачки расширены.
– Что-что?
– А Уэйкли, случайно, здесь нет?
Фраск в гневе откинулась на спинку стула: девочка подошла совсем близко и впилась глазами в машинописный текст.
– Что ты себе позволяешь? – возмутилась Фраск.
– Я подсчитываю, – объяснила девочка. И благоговейно отстранилась. – Ух ты! Вы наступаете на пятки Стелле Паджунас.
– А ты откуда знаешь, кто такая Стелла?..
– Рекордсменка мира по скорости печати. Двести шестнадцать слов в минуту…
Фраск вытаращила глаза.
– …но я вам помешала – давайте сделаем на это поправку…
– Да кто ты такая? – настойчиво спросила Фраск.
– Мисс, вы прямо взмокли.
Рука Фраск потянулась к потному лбу.
– У вас в минуту выходит сто восемьдесят слов. Если округлить.
– Тебя как зовут?
– Мэд, – ответила девочка.
Фраск отметила ее пухлые лиловатые губы, нескладно длинные руки и ноги.
– Эванс? – выпалила она, не подумав.
Они переглянулись с равной степенью удивления.
– Мы с твоими родителями когда-то вместе работали, – объяснила Фраск, протягивая ей диетические галеты. – В Гастингсе. Я – в отделе кадров, а твои мама с папой – в секторе химии. Твой папа был очень знаменит; да тебе и самой это известно. А теперь и мама твоя прославилась.
– Благодаря журналу «Лайф». – Девчушка потупилась.
– Нет! – решительно заявила Фраск. – Вопреки!
– Что за человек был мой папа? – спросила Мэд, надкусив галету.
– Твой папа… – замялась Фраск: она поймала себя на том, что понятия не имеет, каким он был, – безумно любил твою маму.
Мадлен оживилась:
– Правда?
– А твоя мама, – продолжила Фраск, причем впервые без тени ревности, – безумно любила твоего отца.
– А дальше что? – нетерпеливо спросила Мэд.
– Они были очень счастливы вместе. Настолько счастливы, что перед смертью твой папа оставил ей подарок. Знаешь какой? – Она наклонилась к Мад. – Тебя.
Мадлен незаметно закатила глаза. Так вели себя в разговоре взрослые, когда пытались обойти какие-нибудь острые углы. Однажды Уэйкли при ней говорил библиотекарше, что ее кузина Джойс хотя и умерла – упала замертво посреди супермаркета, хватаясь за сердце, – но по крайней мере не мучилась. Интересное дело. А саму Джойс кто-нибудь спросил?
– И что было потом?
«Что было потом? – переспросила про себя Фраск. – Ну, потом я начала распускать злобные сплетни про твою мать; в итоге ее уволили и она погрязла в бедности, а потом вернулась в Гастингс, где наорала на меня в женском туалете, и в итоге мы обе узнали, что в юности подверглись сексуальному насилию и в итоге не смогли защитить свои выпускные квалификационные работы, а в итоге оказались на незавидных позициях в фирме, возглавляемой бестолковыми подлецами. Вот что было потом».
Но вслух она сказала:
– Представь, твоя мама решила, что ей интереснее будет сидеть дома и заниматься тобой.
Мадлен опустила галету. Сколько можно? Взрослая манера: сказать правду – и снова в кусты.
– Не знаю, что тут интересного, – фыркнула Мэд.
– Ты о чем?
– Разве она не тосковала?
Фраск отвела глаза.
– Когда мне тоскливо, я стараюсь не оставаться одна.
– Еще галету? – вяло предложила Фраск.
– Что хорошего – сидеть одной дома? – продолжала Мадлен. – Без папы. Без работы. Без друзей.
Фраск вдруг живо заинтересовалась брошюрой под заголовком «Хлеб наш насущный».
– Нет, серьезно, что там произошло? – не отставала Мэд.
– Уволили ее, – бросила Фраск, не заботясь о воздействии своих слов. – По той причине, что она была беременна тобой.
Мадлен сжалась, как от выстрела в спину.
– Опять же твоей
