После «Двух капитанов» деревянные мечи и взрывпакеты ушли в прошлое. Мама была уверена, что Ванечка захотел стать полярным летчиком, как Саня Григорьев из книжки. Но сам он думал не об этом… Может быть, он станет полярным летчиком, а может, найдет какую-нибудь такую профессию, о существовании которой пока и не подозревает. Все дело было в другом — в том, что скучная жизнь, оказывается, совсем не такая непреложная данность, как взрослая жизнь вообще! Вот Саня Григорьев не погрузился ведь в ежедневную скуку оттого, что стал взрослым… Это открытие было таким ошеломляюще счастливым, что у Вани даже дух захватило, когда он его сделал. Во взрослой жизни можно будет, оказывается, остаться самим собою, таким, какой он есть сейчас! Он дал себе слово, что так в его жизни и будет, и был благодарен писателю Каверину, который вселил в него эту уверенность.
Большим счастьем было бы, может, только влюбиться в такую девчонку, как Катя Татаринова. Но это было единственное, в чем Ваня не поверил писателю… Не потому что вокруг не было красивых девчонок — очень даже они были, и в классе, и во дворе. Просто не было во взрослой жизни такой любви, как у Сани и Кати; это он знал точно.
Ване было семь лет, когда он вдруг понял, что мама и папа не любят друг друга. Понять это было так странно и так страшно, что он перестал спать и плакал ночами. Мама перепугалась и собралась даже вести его к врачу. К врачу Ване не хотелось, поэтому он собрал всю свою волю и плакать перестал, но не спал все равно — думал, как же ему теперь жить. Как жить, если два самых любимых человека, каждый из которых любит его самозабвенно, почему-то не любят друг друга, и эта нелюбовь стоит между ними как каменная стена?
Он и сам не понимал, как об этом догадался. Жизнь в их семье шла спокойно, без потрясений. Потому Ваня и прибегал домой чуть ли не только ночевать: ему было тесно в тихой гавани, которую являл собою его дом. И он не сразу заметил, что папа с мамой как-то… обходят друг друга взглядами, что ли.
Или стараются проводить как можно меньше времени вместе? Да, и это Ваня заметил тоже: он был не по годам наблюдателен.
Или не радуются Новому году, а только ждут, когда этот длинный вечер кончится и сын ляжет спать — и сразу ложатся спать тоже, каждый в своей комнате? Да, так оно и было. И комнаты у родителей, сколько Ваня себя помнил, всегда были отдельные. Он никогда не придавал этому значения, у него ведь тоже была отдельная комната, и хорошо, что квартира у них такая большая, оставшаяся от дедушки-профессора, разве лучше было бы жить в тесноте, как его друг Коляныч — одиннадцать человек на две комнаты в коммуналке? Но в какой-то момент он заметил, что родители стараются проводить в своих отдельных комнатах как можно больше времени и тяготятся, когда им все-таки приходится сходиться за ужином, а по выходным и за обедом.
Такая отдельность родителей друг от друга была тем более странной, что они работали в одной школе — к счастью, не в той, в которую пошел их сын, иначе им пришлось бы пережить немало неприятных минут из-за его, мягко говоря, непоседливого характера. Они работали в другой школе, по соседству, в Дегтярном переулке — папа вел историю, а мама литературу. Но Ваня ни разу не слышал, что бы они говорили дома о своей работе, хотя, например, Колянычевы родители всегда горячо обсуждали какие-то свои трудовые дела, несмотря на то, что его папа был шофером, а мама портнихой, и ничего общего в этих профессиях вроде бы не было.
А у них дома все было по-другому. Родители ничего не обсуждали друг с другом, ни о чем друг друга не спрашивали — может, только о каких-то житейских мелочах, которые требовали ежедневного внимания. Их связывал только сын, и их наблюдательный сын не мог этого не заметить.
Только вот что с этим делать, он не знал, а еще меньше знал, как с этим жить. Если бы родители поссорились, он мог бы их помирить. Но эта нелюбовь не была ссорой — она была их жизнью, и такая жизнь вызывала у него растерянность и страх.
До тех пор, пока он не сказал себе: значит, так живут все. Не может быть, что бы не любили друг друга только его родители, самые лучшие люди на свете! Значит, все семьи живут без любви, и только на людях делают вид, будто это не так. Наверное, положено делать именно такой вид. Ну, есть же правила поведения, например, пользоваться вилкой и ножом, и в гостях все люди эти правила соблюдают, хотя дома многие обходятся одной вилкой, а то и вовсе пальцами. То же самое, значит, и с любовью. Это просто такое правило, которое люди придумали из вежливости друг к другу.
Как только Ваня это понял, он вздохнул с облегчением. Он уже знал, что в жизни приходится выполнять некоторые правила. Главное, выбрать из них те, которые не мешают тебе быть самим собой. То есть, например, не сморкаться на тротуар, потому что это противно для окружающих, — это пожалуйста, а не лазить на крышу дома, потому что это опасно лично для тебя, — это ни за что. Ты ведь никому не мешаешь тем, что лезешь на крышу. Ну, разве что дворнику дяде Мустафе, но от дворника можно убежать.
Видимо, и отсутствие любви тоже не слишком мешает взрослым, раз они живут себе без всякой любви и живут. Да к тому же родители ведь у него уже старенькие, вот ему десять, а им уже по сорок пять лет. Они у него старше, чем у любого его ровесника во дворе! И, наверное, в таком возрасте уже не бывает не только любви, но даже того захватывающего интереса, который Ваня испытывал к красивым девчонкам и который те тоже, он рано заметил, испытывали" к нему.
Но того, что было между Саней и Катей — нежности, от которой вздрагивало сердце даже при чтении книги, и желания быть вместе всегда, и невозможности жить друг без друга, — ничего такого в его интересе к девчонкам не было. Сначала он просто увлекался ими — примерно так же, как однажды увлекся цирком. В шестом классе он захотел стать воздушным гимнастом, чем привел маму в совершенную панику по той самой причине, о которой она часто говорила: у Ванечки, по ее мнению, отсутствовало чувство опасности. Он тогда бегал в цирк на Цветном бульваре каждый день, пробирался за кулисы, со всеми перезнакомился, научился делать несколько акробатических трюков и был уверен, что никакой другой жизни, кроме этой, не захочет никогда. А потом, в седьмом классе, все это прошло, и он даже перестал понимать: что же так привлекало его в цветистой, слишком напоказ, цирковой жизни?
И с девчонками было так же: они вызывали живой интерес, не больше. До тех пор, пока он не понял, что интерес к девчонкам — это не совсем то же самое, что интерес к цирку… Он понял это в четырнадцать лет, в очень простых обстоятельствах, в каких и все во дворе это понимали. Обстоятельства эти были — подвал дома Денисьевой, и рваный матрас, и сумасшедшая взрывная волна, которая прошла по всему его телу, когда они с Риткой Румянцевой тайком забрались в этот подвал и он просто сделал с нею то, о чем рассказывали старшие мальчишки. Это оказалось и в самом деле очень просто, но вместе с тем так хорошо, так сладко, что он готов был повторять это снова и снова, и ему было неважно, что Ритка стала гулять не с ним, а с Колянычем. Разве дело было в ней? Девчонки были разные, а мощная, как взрыв, сладость во всем теле, и особенно предвкушение этой сладости, которое горело в его глазах, — это со всеми было .одинаковым. Они так ему и говорили: у тебя, Ванька, прям глаза горят, так ты хочешь… И охотно давали ему то, чего он хотел, потому что сами получали от этого не меньшее удовольствие.
