К тому времени Ваня, конечно, давно забыл про тот свой детский страх — когда он понял, что мама и папа не любят друг друга. К тому же его они любили безусловно, и он их любил; этого ему было достаточно.
И потому, когда вся их жизнь в один миг не то что переменилась, а нарушилась, разрушилась, пошла прахом, это оказалось для него полной неожиданностью.
В шестнадцать лет Ваня серьезно занимался плаванием и должен был сдавать на кандидата в мастера спорта. Он вообще быстро делал успехи во всем, чем увлекался, а плаванием он вот именно увлекся, так что высокому разряду удивляться не приходилось. Летом он был на сборах, а когда вернулся, мама сказала, что папа уехал. Ваня не понял: куда это? Правда, папа говорил о каком-то санатории, куда он собирается в августе, а сейчас был июль, но — может, сроки как-нибудь перенеслись, мало ли…
— Нет, Ванечка, — спокойно объяснила мама. — Не сроки. Он уехал в Крым с другой женщиной. Мы не хотели тебя беспокоить, но он давно… с нею. И я не берусь его судить. Он любит ее десять лет, и все эти годы они не могли жить вместе. Она много моложе его, ей теперь всего двадцать восемь, а тогда она была совсем девочка. Это его бывшая ученица. Она все эти годы не выходила замуж, потому что… Ну, неважно. — Мама отвела глаза. — Когда я узнала, то попросила его не разрушать нашу семью. Ради тебя, Ванечка. У тебя с папой всегда был душевный контакт, и я боялась: что с тобой будет, если он уйдет?.. Ты с рождения такой непоседливый, такой неудержимый, просто непонятно, в кого. А ведь в переходном возрасте и более спокойные дети, бывает, срываются во что-нибудь ужасное. Он понял меня и остался, и я ему за это благодарна. А теперь ты стал постарше, и вот… Сейчас они поехали отдыхать, а зимой она ждет ребенка. Вот и все, Ванечка. Они вернутся в августе, и тогда ты, конечно, увидишься с папой.
— А… ты? — растерянно спросил он. — Как же ты, мама?
— Я? — Мама улыбнулась; душу ему перевернула эта улыбка. — Папа меня не любил, Ваня. И я его, наверное, тоже. Знаешь, мы сошлись как-то… бесцветно. По стечению обстоятельств. Оба были одиноки, оба не первой молодости, давно работали вместе… Все получилось само собой. А когда я сказала, что беременна, папа отвел меня в загс. Он очень порядочный человек, ты же знаешь.
— Знаю, — потерянно кивнул Ваня.
Папина порядочность была для него такой же очевидностью, как цветок ириса над входом в дом, построенный Шехтелем у Никитских ворот.
— В его уходе нет ничего страшного, — сказала мама. — Ведь мы много лет жили без любви.
И вдруг заплакала. Ваня никогда не видел, что бы мама плакала вот так — тихо, без всхлипов, одними слезами. Обычно она плакала из-за его неугомонности, или из-за отсутствия у него чувства опасности, или еще из-за чего-нибудь подобного — из-за него. А теперь она плакала из-за чего-то ему непонятного, и сердце у него сжалось так, что потемнело в глазах.
— Мам, ну ты что? — Он обнял ее и стал говорить какие-то сбивчивые слова: что он же с ней… всегда… никогда…
Он был невысок ростом, но мама была еще меньше, и сверху ему было видно, что голова у нее совсем седая; раньше он этого почему-то не замечал.
— Все-таки мы долго жили вместе, Ванечка, — подняв на него глаза, вдруг сказала мама. — Любви не было, это правда, но было же что-то… Какая-то связь. Я даже не знаю, как она называется. Но вот теперь она разорвалась, и я… Ничего, это пройдет, скоро пройдет.
Она торопливо вытерла глаза.
Это не прошло скоро. Это не прошло вообще никогда. Осенью мама умерла от рака груди. Врач объяснил, что болезнь сожрала ее мгновенно и что в этом смысле ей повезло.
— Почти и не мучилась, — сказал он с таким спокойствием, от которого у Ивана мороз прошел по коже. — Быстро как сгорела, даже удивительно. Обычно это длится дольше.
Через три месяца папина жена родила мертвую девочку, а еще через три месяца Леонид Иванович зашел к сыну — Иван остался теперь один в огромной профессорской квартире папиного отца, — чтобы отметить полгода маминой смерти, и, выйдя вечером, упал на пороге подъезда. Его заметил Сергей Ермолов, парень из соседнего дома, он и вызвал «Скорую». Вернее, не вызвал, а остановил, выбежав на проезжую часть. Но сделать ничего не удалось: папа умер сразу — от инфаркта.
Иван тоже не знал, как называлась связь, которая была между его родителями. Но она была — он чувствовал ее так ясно, словно она трепетала в воздухе пустой комнаты. Уже ушли все, кто приходили на девятый день после папиной смерти — соседка тетя Тоня, мама Сережи Ермолова, приготовила все для поминок, потом все убрала и ушла последней, — а она, эта связь, или, может быть, она называлась как-то иначе, никуда не уходила. Она билась о стены и об оконное стекло, не зная, куда ей деваться, потому что людей, между которыми она когда-то возникла, больше не было.
Иван сидел один в темноте, и его от макушки до пяток пронизывало что-то такое, чего он не испытывал никогда. И вдруг он догадался, что с ним происходит, и даже вспомнил, как это называется! Мама как-то рассказывала ему, что такое ощущение — конечности жизни и неизбежности смерти — испытал однажды ночью Толстой. И что с тех пор, как он описал это чувство, оно называется арзамасский ужас, потому что настигло Толстого в городке Арзамасе, куда он приехал по каким-то делам. Мама знала много таких вещей — она ведь преподавала литературу. Может быть, сама она никогда ничего такого и не испытывала, просто рассказывала сыну биографию Толстого, когда тот проходил в школе «Детство». Но Иван-то почувствовал это сейчас, почувствовал не только душой, но и всем телом — ужас этот вошел в его тело так же сильно, как прежде входила чувственная сладость!..
Весь дрожа, на ходу натягивая куртку и не попадая в рукава, он выскочил из дома. У подъезда стоял Сергей Ермолов и курил.
— Может, к нам пойдем? — спросил он — так, как будто специально ждал здесь Ивана. — Анюта, наверное, Матвея уложила уже, посидим.
— П-пойдем… — стуча зубами, пробормотал Иван.
Они с Сергеем Ермоловым никогда особенно не дружили, потому что десять лет разницы — это было очень много. Теперь Сергею было двадцать семь, к тому же он рано женился и у него сразу родился сын, а после университета ему на два года пришлось уйти в армию лейтенантом, а теперь он учился в аспирантуре.. . В общем, у него была уже совсем взрослая жизнь, и Иван с ним поэтому только здоровался.
И в квартире Ермоловых он оказался впервые, хотя они с Сергеем всю жизнь прожили в соседних домах.
Сидели на кухне — очень большой, как все кухни старых домов, с дверью черного хода и с еще одной запертой дверью, за которой, Сергей сказал, была редакция какого-то журнала. Пили, не чокаясь и не пьянея, курили, зажигая одну сигарету от другой.
