— Разве кровь у нас и животных не одна и та же на вкус?
Ты же сам признался — кровь тебе по вкусу. — Кате резануло слух, что он вот так сказал про Лизу: господи, что за человек?
Ему ее даже не жаль.
Базаров смотрел на свои скованные руки. На лице у него появилась какая-то странная улыбка, та же, что и в ночь разгрома цыганского праздника, слабая, смутная, шалая какая-то…
— Нет, кровь, я думаю, разная на вкус. Не пробовал вашу, не знаю… Такие, Катя, вопросы задаешь странные. Кто из нас маньяк? Ей-богу, Катя, не пойму — я или ты?
Звякнула цепь наручников.
— Уходи, — он тоже пытался подняться. — Убирайся отсюда. И запомни, что я сказал. НИЧЕГО ЕЩЕ НЕ КОНЧЕНО. Я все помню и все понимаю. Слышишь, ты? Я переживу вас всех. И мы еще посмотрим, поглядим, кто из нас сумасшедший!
— И как беседа прошла? — спросил Колосов весьма развязно, едва только конвой, отстегнув наручники, увел Базарова в камеру.
— Плохо. Я дурака сваляла, что пришла, ты прав был. Но так и должно было случиться.
— И что он конкретно тебе сказал?
— Он сказал, что НИКОГО НЕ УБИВАЛ.
— Он и врачам это говорил.
— Добавил, что не совершает бесцельных поступков. Он Димке матерью поклялся. — Катя подошла к пыльному зарешеченному окну. Ощущение было такое, словно каждый ее сустав двигался сам по себе, отдельно от остальных, и словно все были на шарнирах. Она чувствовала страшную усталость, словно выполняла тяжелую физическую работу. Нет, она не ожидала, что беседа с Базаровым будет вот такой. Ей все казалось, а женщин уж такими бог создал, что и он так же, как она, не может забыть то, что между ними было. И она сразу почувствует, что он НЕ ЗАБЫЛ. И вот она не почувствовала в этом человеке ничего, кроме…
— Еще он сказал, чтоб из его камеры убрали обоих соседей, Никита. Он вас раскусил. Сказал, что, если не прекратят давление, обработку, убьет обоих.
Колосов выпрямился, прищурился. Тон, когда он заговорил снова, был уже совсем другим:
— Ну а лично тебе каким он показался?
— Я не знаю, Никита. Он каждый раз разный. Мне иногда кажется, что у цыган и там, у вас на пленке, — был не он.
— Пересказывать, о чем вы интимно толковали, конечно, не станешь?
— Так, чушь, для тебя это неинтересно. Я глупости болтала, как всегда, — Катя отвечала безучастно. — А про Лизу он сказал, как и про всех, — не убивал. Зачем, мол, мне?
Колосов побарабанил по столу пальцами.
— Я вот, пока вы говорили, все думал, Кать… Ты извини, что орал тут сейчас, тоже нервы. Я понимаю, каково тебе…
А думал я вот о чем: дело нами сделано, но в нем все равно что-то не так. Все сходится на этом психе, даже больше чем сходится, кроме… Предмет, которым он горло полосовал Антипову, Яковенко, — так мы ведь и не нашли до сих пор.
При задержании он пустой был, сама ведь знаешь. И на обысках — как ни искали, орудия нет. А у него непременно должно было быть что-то. Патологоанатом говорил — не обычный механизм нанесения повреждений. Но ведь и у Антипова-Гранта и у Яковенко на горле была именно механическая травма, а не…
— Не укус? — Катя вздрогнула. Бог ты мой, Мещерский Мериме вспоминал: «Это не рана, а укус!», а у нас, выходит, все наоборот…
— У него должно было быть что-то, чем он орудовал.
Предмет не могу описать, но это вещь была, оружие — не руками он это делал, хотя с собакой и… Мог, конечно, выбросить, избавиться… Но опять странно: одежду всю в крови сбросил дома и словно забыл про нее. А от орудия поспешил избавиться. Почему? И потом еще одна деталь…
— Те волосы на трупах? — насторожилась Катя.
— Нет, насчет них как раз полный ажур. Вчера Новогорский заключение переслал: повторное комплексное исследование сделал. Мы, когда обыск на даче делали, я… ну, в общем, эта шкура медвежья, я и подумал… Взял, точнее, изъял в качестве образца для исследования. У Новогорского ведь знаешь, какая присказка — принесите образцы материала для сравнения побольше — сделаю все, что от меня зависит. Ну и выдал вчера заключение: волосы, найденные на Яковенко и Гранте, та шерсть неустановленного животного, вырвана из того медведя. Почему сразу не могли определить принадлежность: мех ветхий от старости, прямо в руках расползается. Но я не про шерсть хотел тебе сказать, а про…
— Про что? — Катя чувствовала, как к ней возвращается ее прежнее любопытство.
— Понимаешь, я никак не могу себе объяснить: отчего мы твою Гинерозову до сих пор еще не нашли?
— То есть как? Я не понимаю тебя, Никита.
— Да я сам не понимаю! Ты глянь, что получается: Соленого не нашли сразу только потому, что его вообще никто толком не искал. Если бы в первые же дни, как он пропал, начали искать, прочесали бы местность, нашли бы непременно.
Он ведь почти у самой дороги лежал. Там окоп, видимо, снегом замело, был большой сугроб. Потом снег начал таять, половодье, ну и… Далее: ты помнишь, что говорили те пацаны Листовы о том, как они нашли Яковенко? По их словам, труп был «буквально напоказ выставлен» на березе у самой станции, возле пешеходной тропы лежал. И Гранта никто скрывать не думал — труп оставили там, где убили, еще забор кровью расписали словно для привлечения внимания. А ведь могли тело и в сарай затащить, и за поленницу… Итак, раньше Базаров трупы не прятал. Почему же с телом Гинерозовой он повел себя иначе?
— Никит, ты хочешь сказать, что вы везде-везде искали, что ли? В каждом овраге, каждых кустах, каждом подвале смотрели? Могли просто пропустить и…
— Могли, конечно. Но прежде он вел себя иначе: тела своих жертв не прятал, даже наоборот… А потом изменил своим привычкам. Отчего? Это требует объяснения. И не только у меня. Дай срок, Касьянов тоже спросит. Но… но может и так случиться, что все эти вопросы уже будут не так важны.
Послезавтра Базарова на биоэкспертизу везут. Кровь будут исследовать. Там, думаю, все и решится. Ждать осталось не долго в любом случае.
— Его отсюда повезут, из Раздольска? — тихо спросила Катя.
— Отсюда. Когда будут результаты, встанет вопрос о переводе в СИЗО. Да, решится многое.
Катя кивнула: биологическая экспертиза следов крови.
И если результаты подтвердят обвинение, то… Я НИКОГО НЕ УБИВАЛ! Лицо Степана стояло перед нею неотступным миражом. Я НЕ СОВЕРШАЮ БЕСЦЕЛЬНЫХ ПОСТУПКОВ!
В чертах этого призрачного лица не было ни раскаяния, ни смирения, ни жалости к тем, кто умер… Катя вздохнула. Или больной, пораженный каким-то там астроцитозом мозг уже не знает таких понятий? Ей было тревожно. Дождь по стеклу все стучал, стучал, как маленький невидимый барабанщик.
Катя отчего-то уже не сомневалась: НИЧЕГО ЕЩЕ НЕ ЗАКОНЧЕНО ПО ЭТОМУ ДЕЛУ. Возможно, все решит экспертиза следов крови, а возможно…
Глава 30
ПОБЕГ
В тот вечер — последний вечер перед началом развязки этой странной и трагической истории — Катя вернулась домой непривычно рано: в половине седьмого. Почти сразу же услышала настойчивый и длинный телефонный звонок: Кравченко объявился. Разговаривали они долго, пока у Кравченко не закончилась телефонная карта, и вроде бы ни о чем.
Кравченко жаловался, что «босс его вконец достал», озверел от процедур и больничного безделья, снова начал пить тайком от врачей. А отнимать у него бутылки и объясняться с австрийским персоналом санатория Вадьке уже осточертело.
В Бад-Халле тоже зарядили дожди: над Альпами тучи. Народу на курорте много, но все в основном подагрические старцы, ожирелые тетки да рахитичные юнцы, отправленные богатыми родителями излечиваться от пагубной страсти к наркотикам… Словом — смертная скука.
Катя через каждые пять минут спрашивала: «Вадечка, а когда ты приедешь?» Он обещался недельки через полторы: боссу Чугунову и самому уже невтерпеж, да денежки за полный курс лечения уплачены. «Двадцать третьего июня у него последние грязи, думаю, после них сразу же велит билеты заказывать, — сообщил Кравченко. — Ну а у тебя как дела?»
Но Катя и словом не обмолвилась о том, что произошло за эти дни с ней. Разговор с Кравченко — в будущем. Они сядут друг против друга, она должна будет видеть Вадькины глаза.
Остальное — неважно.
«Я и вправду по тебе соскучился, Катька, — выдал он напоследок весьма жизнерадостно. — В следующий раз закатимся на альпийский курорт вместе, вот только деньжонок наскребем. Семейной паре тут найдется чем заняться».
Катя ответила: да, конечно. А потом традиционное: «И я тебя люблю. Целую». И разговор закончился. С Кравченко у них никогда не выходило нормального телефонного разговора — только какой-то треп. И в этом, наверное, техника была виновата: телефон — неудачный посредник.
По телефону за жизнь можно было с чувством, с толком, с расстановкой часами толковать только с одним человеком — Мещерским. И не только беседовать за жизнь, но и получать дельные советы, рассеивать сомнения, обсуждать чужие тайны, даже пытаться решать некие смутные загадки, неотступно терзающие ум.
