на кресло из тёмно-коричневой буйволиной кожи.
Какая-то девчонка протянула нам пластиковые стаканчики с кубиками льда и налила каждому янтарного вискаря хорошей американской марки, ухмыльнувшись, когда мы попросили колы. Мы с Ваней уселись на медицинскую кушетку напротив кресла, а Заха на подоконник рядом с какой-то тёлочкой, забитой с ног до головы: на бёдрах разноцветные цветы с витиеватыми стеблями, уходящими под пушистый край обрезанных до шорт джинсов, руки от запястий до локтей в замысловатых рисунках, ещё и две ласточки на грудной клетке, лукаво выглядывающие из-за треугольного выреза чёрной футболки.
Захар, не в силах скрыть интереса, попросил посмотреть татуировки, и она самодовольно завела длинный рассказ, по всей видимости, столько раз повторённый, что отскакивал от зубов – как текст дипломной работы в универе.
Мы же сидели молча, потягивали вискарь. Допив первый стаканчик, попросили второй, потом третий (я уже не чувствовал опьянения); всё наблюдали за тем, как бородатый, но бритоголовый парень склонился над икрой Грача, жужжа машинкой, а сам Грач, щурясь и корчась от боли, стискивал зубы и периодически поскуливал, закинув одну руку на лоб, а другой вцепившись в подлокотник кресла.
Через несколько часов на выбритой, блестящей от нанесённого крема ноге красовался чёрный контур рисунка: грозный бородатый мужик, окружённый витиеватыми узорами, рунами и прочей славянской символикой. Оказалось, что за этот сеанс рисунок был сделан только на треть, но даже за эту треть мы успели ещё раз нажраться, накуриться их качественным сканом, поспать в подсобке на матрацах, протрезветь, заказать пиццу, пожрать, сходить за сигаретами и пивом и снова начать квасить.
Пока один бородач бил татуировку, другой наседал нам на уши относительно религии, истинной веры славян, еврейского заговора, мирового правительства и прочей хе**ты, которую было весьма занятно послушать. «Мы же славяне», – раз сто повторил он нам с Ваней и Захой, и раз сто Захар поддакнул ему в ответ. Всё бы ничего, только Заха был ну вылитый татарин, а Грача год назад чеченцы с армянами приняли за своего… Впрочем, в Москве это не имеет никакого значения.
Потеря потерь
Этим летом мы все наконец были при бабле. Я так и работал в салоне связи, Родя не изменял себе, Саня по-прежнему мутил дела с братом, Заха неожиданно стал центровым барыгой на районе (поговаривали даже, что он обзавёлся крышей в местном РУВД), Вано с успехом закончил первый курс университета и остался на полставки звукозаписывающей студии – администратором. Грач перешёл на третий курс и устроился по знакомству подмастерьем к врачу протезисту. Рыжий мутил какие-то дела со старшими, хотя в целом он никогда не нуждался, всегда имея в распоряжении батины деньги.
Деньги то были, но собраться вместе мы могли редко, а когда собирались, выезжали кутить в Москву. Москва принимала нашу молодость распростёртыми объятиями всех злачных заведений, выворачивала наши карманы и выплёвывала в пьяное утро без рубля и с предстоящим выбором: до ранчо на попутках или зайцем на метро и автобусе.
В один из жарких выходных мы с Саней завалились домой к Грачу, предки которого свалили на дачу к бабке с дедом, прихватив с собой малых. Саня медленно поднимал утопленную в воду бутылку с отрезанным дном и гейзером из фольги, наполненным тлеющей травой на месте крышки. Шмаль алела всё ярче и трещала до тех пор, пока острый край баклашки не оказался в миллиметре над мутной гладью (ведро стояло тут не первый день), вытянув последние остатки её душистой души. Колпак был сорван, горлышко, в котором застыл дым, было передано мне, я вслед за бутылкой опустил голову в ведро, заглотив два литра дыма как ни в чём не бывало, остановившись в последний момент, когда вода с привкусом гари едва не коснулась моих губ.
Самое отвратительное чувство – хлебнуть такой водицы. Самое постыдное –закашляться после хапки. Самое сложное – не упасть навзничь. Хотя последнее могло бы случиться только с новичком. Я же встал со стула на ноги, чтобы склониться над бутылкой, вдохнул, не поведя и бровью, опустил правый рукав летней хлопковой рубашки (засученный в последний момент, чтобы не замочить), многозначительно глянул в окно, выдохнул остатки дыма и с невозмутимым видом сел обратно. Всё получилось почти так, как я задумывал, только сел я всё-таки не так ровно.
– Красава! – коротко сказал Саня, вновь наполнил фольгированный гейзер содержимым и проделал те же движения с выверенной временем сноровкой.
– Давай, Дэн!
И через пять секунд Грач точно так же нырнул в ведро, откинувшись после совершенно посеревшим, закашлялся. Саня начал стучать ему по спине:
– Отвык, братан.
– Да ну нах*й, – только и произнёс Дэнчик.
Меня жёстко осадило. Руки невольно обвисли по бокам, а голова давила на шею, и было очень жалко, что нельзя положить её рядом на подоконник. Грач всё пытался откашляться. Третья хапка досталась уже самому Сане, он так же ловко всё проделал и так же ловко сел напротив меня, отодвинув ногой в сторону стул с пластиковым ведром.
Мы молчали минут пять. Дым внутри черепной коробки, словно заволок балкон, улицу, район и весь город. Острый аромат бил в ноздри, я морщился, пытаясь понять, как может так шманить от трёх колпаков, пока до меня не дошло, что на одной из лесных полянок кто-то разжёг костёр. Я погружался в этот запах и пытался разобрать свои ощущения на составляющие, разделить запахи и звуки, накатывающие воспоминания, убегающие мысли. Пытался справиться с чувством голода, ставшим особенно мучительным, когда из леса повеяло шашлыком.
Солнце стояло высоко в зените. Было субботнее «утро». Мы никак не могли отойти от водного и молча пялились в окно на лес. Балкон будто плавал между небом и гущей деревьев. Зелень уже потемнела, покрылась слоем пыли, устало повисла и сильно отличалась от той, которой она была в мае. Она отбрасывала на землю такую тёмную тень, что всё в ней, казалось, было поглощено ночью, и из этой лесной ночи, где-то внизу, вдруг вынырнул чей-то пошатывающийся силуэт.
– О, так это Глеб! – резко встрепенулся Саня. – Э-э-эй, Су-ухарь!
Глеб шёл как всегда: пошатываясь, держа в руках бутылку или жестянку пива (на этот раз бутылку). Услышав своё имя, он встал, пошатываясь, словно осинка на ветру, поднял глаза и долго пытался понять, с какого балкона ему кричат, хотя три наши высунутые головы трудно было не заметить. Мы начали кидать в него всяким хламом, валявшимся на балконе у Дэна, дико угорая и приглашая его к нам, как вдруг послышался дверной звонок, Грач пошёл открывать, оказалось, что это Вано, приехавший на район. Он хапанул и осел рядом с нами, через минуту поднялся и Глеб.
– А
