что я сказал? Я тоже имею связь с этими Незнакомцами, но мои испытания были, возможно, еще болезненней, чем ваши. Я вовлечен в ужаснейшую игру и не вижу пути к спасению, который нашли для себя вы. Понимаете ли вы меня теперь?
— О да, вполне.
Она кивнула проникновенно и поведала мне свою историю, возможно, излишне подробно, но без прикрас, откровенно и потому наиболее впечатляюще. Я был слушателем, достойным ее повествования; она учла это обстоятельство, выказав искусство рассказчицы, которое мог оценить лишь человек ее круга.
— Я сказала вам, сеньор: горе нам, что вы нас случайно обнаружили; теперь я беру свои слова обратно и говорю: какая удача! Дайте мне вашу руку в знак того, что останетесь нашим другом!
Она протянула мне руку. Но я заметил, насколько я себе навредил. Она стала сдержанней. Если бы я воспользовался сомнительным мигом ее испуга, если бы проник еще глубже в ее тайные переживания, смог бы я вам о них более поведать. Однако внезапно, казалось, забыла она все, что облегчало мне обращение с ней. С поразительной легкостью отклоняла она каждый каверзный вопрос и сражалась со мной моим же собственным оружием. Лишь глаза выдавали больше, чем ей хотелось бы.
В подобном настроении пришли мы наконец в Оропесу. Большая рыночная площадь была полна народу. Жители всей округи, казалось, покинули свои села, чтобы придать ярмарке поистине блистательный вид — пестрейшее сочетание своеобразных лиц и одеяний. Некоторое время любовался я многокрасочным кишением людской толпы, затем потек с нею вместе от одного увеселения к другому: то останавливался я возле будки фигляра[161], то обступали меня танцующие вакханты[162]. Беспрерывно сменяющиеся впечатления, крики и шум полубезумного от веселья народа, перебранка и драки, толкотня, смех — все это образовывало смесь, которая долго могла забавлять свежего зрителя.
Проведя несколько часов в праздничной толчее, в полном рассеянии набрел я на стоявших кружком селян, которые с усердием наблюдали за танцующей собакой. После того как хозяин собаки в такт музыке заставил ее несколько раз прыгнуть через обруч, он уступил место стоявшему позади него парню, который держал в руках птичью клетку. Птица была обыкновенным зеленым попугаем. Фигляр достал его из клетки и посадил на руку.
— Скажи-ка мне, милая птица, сколько лет старшему и сколько младшему из наших зрителей? — спросил он.
Попугай назвал цифры восемьдесят два и восемь.
— Как зовут обоих?
Птица назвала два имени, и все с удивлением признали, что она угадала.
Фигляр продолжал:
— А теперь ответь мне: кто из собравшейся публики самый знатный?
И птица произнесла отчетливо:
— Дон Карлос, маркиз фон Г**.
В этот момент я почувствовал, что глаза всех устремлены на меня. Я был потрясен. Холодный пот выступил у меня на спине. Я невольно отступил, протиснулся сквозь толпу, вскочил на лошадь и ринулся к городским воротам.
«Несчастный Карлос, — сказал я самому себе, — в какой край тебе бежать, где скрыться от судьбы? Нет ни одного уголка на земле, куда бы ни дотянулась рука Незнакомцев и где бы ты ни угодил в их силки. Ах, что за кара тебя ждет, если ты окажешься в их власти? Что за новые муки изобретут они, чтобы заставить тебя раскаяться в непослушании? На какие еще ухищрения они способны, чтобы провести тебя, ложно присягнувшего им безумца? Ты настигнешь фантом, воображая, что гонишься по их следу. В собственной могиле, увы, погребешь ты кропотливо возведенное здание твоих горделивых вымыслов. Что противопоставишь ты их могуществу? Свое одно-единственное изнуренное тело с ослабшими руками и истощенными нервами — против тысячи здоровых и сильных? Свой единственный кинжал — против тысячи мечей; свой ослепший, одурманенный ум — против всепроникающих взоров тысячеокого чудовища? Ты не забыл захватить с собой яд, и муки твои не будут долгими. Но что противопоставишь ты их жалости, их неколебимому презрению? Если тебя настигнут в построенной тобою же западне, в жалком изнеможении и отпустят великодушно, это будет еще мучительней, чем смерть. Несомненно, было бы умней изыскать способ от них спастись, чем пытаться их настичь, не ведая, как это сделать».
Ведя сам с собою столь тяжкий и нерешительный разговор, я проехал долину Пласенсии до самого края и достиг леса, примыкавшего к ней. Я привык уже к тому, что в любой чащобе могут встретить меня необычайные приключения, и со спокойствием ожидал их. Мое воображение, беспокойное и романтическое, рисовало мне ужасные сцены. Каждый обломок старины был полон для него особого значения, каждый невинный обрыв напоминал о бездонных пропастях, и некоторые причудливо разросшиеся деревья заключали в себе по меньшей мере некую глубокую тайну.
Вскоре на пути моем, по всей видимости случайно, мне повстречался путешественник. Ни внешность его, ни рассуждения не представляли собой ничего примечательного. Он нуждался в компании, что же касается меня, то я стремился найти безопасность в обществе какого-либо спутника и потому охотно присоединился к нему. Тема нашей первой беседы возникла естественным образом. Лес, опасности путешествия, заботы и отдых, пережитые и предстоящие испытания — все это занимало нас в равной степени. Беседы наши были несколько странны, но безыскусны — проще и вообразить нельзя.
Наконец зашла речь о владельце здешних окрестностей. Тут спутник мой весьма охотно разговорился и поведал мне непринужденно множество примечательных историй, одна удивительней другой. Окрестности принадлежали некой вдове. Супруг ее внезапно исчез. Сама она не имела ни малейшего понятия, что с ним сталось, несмотря на долгие и упорные поиски. После того как все ее попытки его разыскать ни к чему не привели, она удалилась от мира, чтобы в строгом уединении оплакивать свою утрату. Из рассказов своего нового знакомого я понял, что дама сия — изрядная мечтательница, но фантазии ее были милыми и кроткими, вроде тех, что ниспосылаются небесами для пробуждения счастливых видений в сердце человеческом.
Всякий странник, застигнутый сумерками вдали от постоялого двора, бывал приветливо принят в ее доме. Сердечное гостеприимство хозяйки простиралось на все сословия, и я мог надеяться обрести приют в ее доме, оставаясь неузнанным. Добровольное заточение, в котором она жила, печаль, сопутствовавшая ей во всем, скорбная судьба этой дамы и в особенности внезапное, непостижимое исчезновение ее супруга вызывали во мне самое живое сочувствие. Мучительная неизвестность, в которой я пребывал, принуждала меня радоваться любой встрече, но особенно рад я был встрече с теми, кто пережил нечто подобное, возможно, был гоним той же судьбой и вынашивал, как и я,
