— Пусть так и будет, Лола, — сказал он и сделал шаг к ней. — Пусть так и будет…
Она запрещающим жестом выставила перед собой руку, останавливая его. Пальцы другой руки пробежались по застежкам — и ткань с легким шорохом упала к ногам девушки, открыв длинный черный нож из обсидиана. Нож на тонком плетеном ремешке свисал с шеи Лолалиатцакоаце. Факел освещал девушку снизу и сбоку, и этого было вполне достаточно для того, чтобы пилот рассмотрел все ее обнаженное юное тело с маленькими холмиками грудей, плоским животом и пушистым лобком. Глаза Лолалиатцакоаце блеснули. Она развернулась, поднялась на пьедестал, наклонилась и обеими руками обхватила золотой фаллос солнечного божества. Глянула через плечо на Торнссона, расставила ноги и слегка приподняла ягодицы. И замерла в ожидании.
Чувствуя, как сердце бухает уже не в груди, а где-то в горле, Свен сбросил с плеч накидку. Рывком стянул с себя плавки и в один длинный шаг тоже очутился на постаменте…
…Сошедший с небес брат солнечного бога соединился со смертной, тем самым поставив ее неизмеримо выше других людей. Ее, и будущий плод чрева ее…
«Благословен плод чрева твоего…»
Ноги девушки подогнулись, и она выскользнула из рук пребывающего в сладком, восхитительном угаре Торнссона. Опустилась на колени, продолжая держаться руками за рабочий орган солнечного божества. Все тело ее содрогалось, шумное дыхание, сливаясь с дыханием пилота, разносилось, казалось, по всему залу. Пилот тоже присел на холодный постамент, обнял ее сзади за плечи, прижал к себе.
— Спасибо, Лола…
«Это тебе спасибо, Свен…»
Да нет, конечно… не могла она так сказать. Просто бывает, что в мгновения близости люди могут слышать мысли друг друга…
Они сидели в тишине храма, рядом с солнечным божеством, — девушка Лолалиатцакоаце из древнего индейского племени и американский астронавт Свен Торнссон, — познавшие друг друга. Свершившие то, что ежедневно, хвала мудрому змею-искусителю, свершается на земле и благодаря чему не переводится в мире род людской. И золотой фаллос сиял в полумраке, как символ неиссякаемости жизни. Торнссон вдыхал запах разгоряченного девичьего тела, и ему снова захотелось ее. Лолалиатцакоаце мгновенно отреагировала на его непроизвольное движение — только это была совсем не та реакция, какой хотелось бы пилоту. Отстранившись от него, девушка сняла с шеи обсидиановый нож. Повернулась к Свену лицом и начала новый монолог на языке жестов. И Торнссон теперь еще лучше понимал ее — потому, наверное, что действительно мог сейчас читать ее мысли.
«Я знаю, что ты бог, — сказала она ему. — И наши старейшины-жрецы тоже это знают. Но место богов — на небе, а ты спустился вниз, на землю. Там, в небесах, ты неуязвим, а здесь подобен нам, людям. Тебя можно ударить. Тебя можно убить… Здесь, внизу, твое тело стало смертным. Но все равно ты остаешься богом, твое сердце наполнено божественным могуществом. Поэтому у тебя, живого, вырежут сердце, живое сердце, — девушка прикоснулась лезвием ножа к груди пилота, — и верховный жрец съест его. И уподобится богу… Я не хочу этого, потому что он не допустит появления на свет моего сына, и плод вытравят из меня… Вот тебе нож. Иди к дверям, они не заперты, — и уходи отсюда, уходи далеко-далеко…»
Торнссон повесил нож себе на шею, провел рукой по волосам Лолалиатцакоаце, чувствуя, как защемило в груди.
Девушка едва заметно улыбнулась.
«Иди, Свен…»
Он встал, спустился с постамента и поднял с пола свои вывернутые наизнанку плавки. Девушка вдруг насторожилась, словно прислушиваясь к чему-то, и резко махнула рукой в сторону проема, за которым золотился барельеф солнечного бога. Торнссон тоже прислушался, но ничего не услышал. А девушка вновь отчаянно замахала рукой, глядя уже не на него, а в сторону невидимой лестницы, по которой они пришли сюда.
«Уходи, быстрее уходи!»
Свен поспешно надел плавки, подхватил накидку и бросился прочь из зала. Если тот меднорожий охранник все-таки поднял тревогу, и сюда спешат воины — у него мало шансов с одним ножом устоять против дротиков и дубин.
Прежде чем покинуть помещение, пилот оглянулся. Девушка, забрав свою одежду, закрывала за собой створку ширмы, собираясь спрятаться на рабочем месте солнечного божества. А от лестницы уже явственно доносилось приближающееся позвякивание и перестук.
Любая заминка могла оказаться роковой — и Торнссон, миновав нишу с барельефом, размашистым шагом направился через зал с чашей к дверям храма. К счастью, кое-где на колоннах и стенах еще трепетал отживающий огонь факелов, и можно было идти быстро, не опасаясь разбить лоб о колонну.
Он уже дошагал до чаши, слегка запыхавшись, — земная гравитация, от которой он отвык, была не на его стороне, — когда за спиной вновь возник стук и перезвон. Оглянувшись, он увидел, как один за другим появляются из проема фигуры воинов с факелами и дротиками в руках. Отбросив накидку и сорвав с шеи нож, Свен побежал к дверям — и услышал позади крики.
«Мои белые плавки, — подумал он, стискивая пальцами рукоятку ножа. — Мои очень хорошо заметные белые плавки…»
Леопольд Каталински как-то раз то ли в шутку, то ли всерьез говорил, что если настанут у него тяжелые дни, он продаст свое нижнее белье, побывавшее на Марсе. Выставит на аукцион. Если, конечно, к тому времени будет обнародована вся правда о программе «Арго». Белье у астронавтов было не простое, а сплошь прошитое серебряными нитями — серебро замедляет рост бактерий, в таком белье не потеешь…
Свен бежал, задыхаясь, и уже знал, что вот-вот окончательно отбегает свое.
Кому-то было суждено умереть из-за неосторожной прихоти прокатиться по Далласу в открытом лимузине… Кому-то — из-за дефекта в твердотопливном ускорителе… А ему, Свену Торнссону, — из-за того, что кто-то решил: у астронавтов, летящих на Марс, должны быть белые плавки…
Он успел добежать до дверей, и двери нехотя уступили его напору.
Выскочив на площадку перед храмом, Торнссон метнулся к ведущим вниз ступеням. Ночное небо смотрело на него мириадами звездных глаз, и сияла луна, и где-то среди этих звезд затерялся кровавый Марс — словно рана на теле Вселенной.
Ступени были совсем близко.
Он почти добежал до них — и получил болезненный удар в спину. Дротик вонзился под левую лопатку…
Прежде чем упасть и покатиться по ступеням, Свен Торнссон успел подумать, что его разорванное сердце вряд ли устроит верховного жреца, ведь тому нужно было живое сердце…
И если и приносилась сейчас жертва, — то не земным, а марсианским богам.
Распахнулся черный зев тоннеля — и вдали забрезжил свет иного…
14
Некоторое время Каталински лежал, приходя в себя после сумасшедшего забега, который все-таки завершился тачдауном. Потом приподнялся и сел, тяжело дыша и потирая ушибленное плечо. Никаких стен в поле своего зрения он не обнаружил. Он сидел посреди обрамленной деревьями марсианской площади Шарля де Голля, светило солнце и все так же кружила в небе птица. В отдалении, сбившись в кучу, застыла, как ни в чем не бывало, дюжина серых капель. От их пострадавшего сородича не осталось даже мокрого пятна — он словно испарился под нежарким солнцем.
Охранниками эти куски желе оказались никудышными, и Леопольд примерно знал, почему. Дело было не в охранниках, а в нем самом. Он был в этом мире иным, не принадлежавшим этому миру, — а охранники не умели вовремя распознавать иных. Потому сюда и направили именно его. Только он мог стать проходной пешкой тех, кто находился в недрах Сфинкса. Теперь ему предстояло переместиться на следующую клетку, еще ближе к последней горизонтали шахматной доски. И постараться и впредь не попадать под удар неприятельских фигур.
Охранники, которые только что представлялись ему танками, выглядели теперь как самые заурядные плевки, не более. Ничего они не чувствовали, ничего не замечали. Вернее, может быть, и чувствовали, и замечали, — только совсем не то. Инженер был уверен, что со стороны его не видно. Для той же птицы, продолжавшей неустанно тренировать крылья, на площадке по-прежнему возвышается черное сооружение, не отбрасывающее тени.
Скосив глаза направо и вниз, Каталински обнаружил, что и сам лишился тени, как будто стал бесплотным духом. Мягко золотились разрисованные драконами плитки, он чувствовал собственной кожей, какие они теплые, — а значит, все-таки не превратился в привидение. К тому же привидения вряд ли способны испытывать боль, а у него довольно сильно болело плечо. Впрочем, исходя из своего спортивного опыта, он не сомневался: там не перелом и даже не вывих, а просто сильный ушиб. Который до свадьбы обязательно заживет. До четвертой — если он отважится когда-нибудь на таковую.
Каталински сидел, продолжая разглядывать золотое покрытие равнины, и не торопился поворачивать голову в другую сторону, чтобы наконец увидеть то препятствие, на которое наткнулся в своем отчаянном броске. И сердце, и дыхание уже почти пришли в норму, однако он все медлил и медлил. И объяснение этому было очень простое: он боялся обнаружить там нечто не то чтобы неприятное… а такое, что потребует от него новых физических усилий… Давным-давно уже исчезло у него стремление, прорываясь напролом, сквозь толчки, захваты и удары, заносить соперникам тачдауны, голыми руками сворачивать горы, вообще — изнурять тело. Одной только что пережитой встряски было более чем достаточно, вторую такую он если и желал, то лишь врагу своему… вернее, врагам, которых всегда хватало. А если рядом окажется нечто неподъемное? И ведь нужно будет это неподъемное все-таки поднять и понести на своих плечах. Причем особенно обрадуется этому левое плечо. И не на два-три шага понести, а куда-нибудь на край света… Ну, не на край света, но все-таки… И как можно быстрее.
