Поняв, что никакой смуты в Москве его вторжение не вызвало и что война грозит принять затяжной характер, Сигизмунд первым пошел на переговоры. Эти переговоры состоялись в Москве, и они замечательны тем, что стороны теперь традиционно станут предъявлять друг другу требования территориальных уступок. Москва будет неизменно претендовать на Киев и все другие южные и юго-западные владения бывшей Древнерусской державы. Литва с такой же настойчивостью станет заявлять свои претензии на Смоленск, Брянск, Чернигов, а то даже на Новгород и Псков. Требования взаимонеприемлемые, а потому противники никогда не найдут компромисса и будут лишь довольствоваться слабыми перемириями. Так и сейчас, заключив в 1537 году мир сроком на пять лет, стороны разошлись с тем, с чем и начинали эту последнюю войну. Следующим поводом к их столкновению послужат события Ливонской войны, и к нерешенным ранее территориальным проблемам добавится проблема раздела чужого имущества. Не оставив своих взаимных, ставших традиционными, претензий, старые соперники в следующий раз теперь сойдутся в смертельной схватке уже за ливонское наследство.
Ко времени распада Ливонии такие неопределенные отношения Москвы с Литвой насчитывали уже четверть века. После военных столкновений середины 30-х годов тут не было ни войны, ни мира, а всякий раз продлялись временные перемирия, густо перемежавшиеся с бесконечными разговорами о «вечном мире». Но все попытки заключения последнего неизменно разбивались о неприемлемые требования обеих сторон, когда русская заявляла вдруг свои права на Киевскую, Галицко-Волынскую, Полоцкую, Витебскую и иные области, ссылаясь на их принадлежность некогда роду теперешней московской династии. Аналогичные требования звучали с литовской стороны относительно Смоленска. За этими переговорами произошла смена на польско-литовском престоле. После смерти Сигизмунда I в 1548 году объединенной короной завладел его сын Сигизмунд-Август. С ним и было в 1556 году заключено последнее перемирие сроком на шесть лет.
Весьма символично, что факт окончательного исчезновения Ливонского государства с политической карты совпал по времени с истечением срока последнего московско-литовского перемирия. Конечно, надо полагать, что будь этот срок более продолжителен и не завершись он в тот момент, Литва не осталась бы безучастной к захвату Прибалтийских земель своим старым соперником. Нарушать не то что перемирия, но даже и «вечный мир» давно вошло в практику европейских государств. Государственные интересы всегда преобладали над дипломатической корректностью, а в данном случае западный сосед не мог не понимать, что захватом Ливонии Москва нарушает сложившееся равновесие, кардинально меняя расстановку сил в регионе в свою пользу. Допустить это означало для Литвы самой себя поставить следующей на очереди московских захватов. От завоевания Ливонии до поглощения Московской Русью великого княжества Литовского оставался бы один шаг. Так оно и случится через пару столетий, но сейчас Литва не могла не воспользоваться шансом, дающим возможность отвести от себя прямую угрозу, или, по меньшей мере, отсрочить такую перспективу. Дело для нее упрощалось еще и тем, что ей, в отличие от Москвы, Ливонию не надо было завоевывать. Ливония сама шла ей в pyKi*. Поняв, что ему не устоять перед натиском московской агрессии, Орден отдавался на покровительство польско-литовскому королю.
От вступления в войну Сигизмунда-Августа не удержал даже его далеко не воинственный характер, который правильнее было бы назвать абсолютно бездеятельным. Кстати, здесь будет не лишним привести хотя бы несколько штрихов к нравственному портрету польско-литовского короля. Например, историк С.М. Соловьев, знакомя нас с образом последнего Ягеллона и вместе с ним характеризуя сложившийся тогда во многом благодаря королю, а вернее сказать, разложившийся внутренний строй Польши пишет:
«Мать, королева Бона, воспитала его согласно со своими правилами и целями: она ослабила его душевные силы, держа его постоянно среди женщин, не допуская ни до каких серьезных занятий. Такое воспитание отразилось на поведении короля во время его правления, и он был прозван король-завтра по привычке откладывать и медлить… Последнее время жизни Сигизмунд-Август провел окруженный наложницами, которые его грабили, колдуньями, которых он призывал для восстановления сил, потерянных от невоздержанности… Когда король умер, то в казне его не нашлось денег, чтоб заплатить за похороны, не нашлось ни одной золотой цепи, ни одного кольца, которые должно было надеть на покойника. Но не от характера Сигизмунда-Августа только зависело внутреннее расстройство его владений, медленность в отправлениях государственной жизни: жажда покоя, изнеженность, роскошь овладели высшим сословием; и эта жажда покоя, отвращение от войны оправдывались политическим расчетом — не давать посредством войны усиливаться королевскому значению…».
А долго бывший при королевском дворе в Кракове посол папы римского, кардинал Коммендонте, выступая в польском Сенате, говорил:
«Не похожи вы стали на предков ваших: они не на пирах за чашами распространили государство, а сидя на конях, трудными подвигами воинскими; они спорили не о том, кто больше осушит бокалов, но о том, кто кого превзойдет в искусстве военном».
Кардиналу вторит истинно русский человек. Оказавшийся при краковском дворе, московский воевода, князь Курбский в своих записках замечает:
«Здешний король думает не о том, как бы воевать с неверными, а только о плясках и маскарадах; также и вельможи знают только пить да есть сладко; пьяные они очень храбры: берут и Москву, и Константинополь… А когда лягут на постели между толстыми перинами, то едва к полудню проспятся… Вельможи и княжата так робки и истомлены своими женами, что, послышав варварское нахождение, забьются в претвердые города и, вооружившись, надев доспехи, сядут за стол, за кубки и болтают со своими пьяными бабами, из ворот же городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагом и, походивши дня два или три, возвращаются домой и, что бедные жители успели спасти от татар в лесах, какое-нибудь имение или скот, все поедят и последнее разграбят».
Тем более можно понять, насколько в Польше и в Литве осознавали тогда нависшую с востока опасность, опасность московской агрессии, если при описанном выше образе жизни король, выражая намерение общества, все же решился на войну.
Правда, вступившись за Ливонию, он не сразу прибег к оружию. Мы видели, что королевская сторона использовала все меры дипломатического характера. Посольство Сигизмунда-Августа в Москве, надеясь продлить срок истекающего перемирия, пыталось в то же время обосновать свои права на орденское наследство и тем отвратить от него московские притязания. Но правительство Ивана Грозного ничего не могло придумать лучшего, как упрямо повторять о принадлежности в древние времена орденских земель предкам теперешнего московского государя, приводя в подтверждение аргументы весьма сомнительного характера. При этом московские власти всегда вспоминали о какой-то дани, которую исстари должны были платить и платили аборигены ливонского края великим князьям рода Св. Владимира и пр. В довершение всего московский самодур, вспомнив, что ведет переговоры с полномочными представителями польско-литовского короля, вдруг отвлекался от Ливонии и переключался на требования Киева, Полоцка и других бывших владений своего рода. Понятно, что такие переговоры не могли дать иного результата, как возможности дождаться обеими сторонами окончания срока перемирия. Перспектив на мирное разрешение проблемы не открыла даже попытка уладить отношения при помощи родственного союза.
Видя, что прийти к соглашению не удается и реальным исходом конфликта неизбежно станет большая война, Грозный, который перед тем недавно овдовел, вдруг посватался к младшей сестре польско-литовского короля Екатерине. Надо сказать, что расчет в целом был верен. В недалеком будущем польско-литовской государственности угрожал династический кризис. Сигизмунд-Август был бездетен, к тому же он оставался последним из Ягайловой ветви Гедеминовой династии. «Последний Ягеллон», как назовут его позже наши историки. А пресечение династии в средневековом монархическом государстве всегда чревато смутами, способными поколебать государственные устои. И вот Иван Васильевич вызвался выправить положение, в том смысле, что его общее с Екатериной потомство будет обладать наследными правами на великое литовское княжение. О Польше русский государь пока не думал. На самом деле планы обладателя московского трона были куда шире. Грозный царь наивно полагал, что королевская сестра, имеющая все права на Литву, принесет их русскому царю качестве приданного. Тогда соседнее государство можно будет бескровно присоединить к своим владениям.
