присовокупить, — заговорил Петр Дмитрич, когда Иван Петрович пробежал список, — у дворянина Петрашевского по пятницам собираются люди разных чинов и ведомств, причем всякий раз бывают новые лица, как столичные, так и приезжие, и ведут преступнейшие беседы, сводящиеся к низвержению правительства и изменению всего государственного устройства, а особливо к освобождению крестьян от крепостной зависимости. Кроме того, тайные кружки собираются у господина Спешнева, у Дурова, живущего вместе с Пальмом и Щелковым, у Кашкина и у Момбелли… Петрашевский как бы покровительствует над всеми, дает советы, читает проповеди и наставляет по части наук философских, социальных и экономических. К тому же и распространяет преступные книги и брошюры, кои не дозволены нашей цензурой. Иногда сам захаживает к членам общества, очевидно с тайными мыслями и целью. Недавно был у сочинителя Достоевского и просидел там почти целый час… Образ мыслей его крайне дерзкий, он стоит за республику и замышляет пропагаторскую деятельность в войсках, весьма неучтив к вопросам религии, даже к особе самодержца нашего…
— Что ж, — посягательство на жизнь, быть может?..
— Точных сведений нет, но все, все возможно-с. А пуще всех не внушает к себе доверия помещик Спешнев, и именно потому, что больше всех молчит, а между тем насквозь видать, что задумано таинственное дело…
Иван Петрович насторожился.
— Что же вы полагаете? — почти шепотом переспросил он.
— Я так думаю, что подготовка к восстанию… Европа не дает спать. Европа манит-с. Уроки Парижа, надо думать, недостаточны, и тлетворный дух не сдается. Он наполняет собою умы молодежи и готовит дьявольские козни. Надо предостеречь…
— Что ж, у них… организация? все предрешено? сговор?
— В том-то и дело, что организации не видать, а между тем все сходится к одному: к подрыву, к смуте. В беседах говорят с аллегориями и иносказательно, толкуют про общечеловека, освещают все Диогеновыми фонарями, а коли коснется дела — выйдет прямой бунт. Чрезвычайно хитро и предусмотрительно…
— И их… много?
— Надо полагать, что в столице не мало, а в провинции и того больше. Приезжие бывают даже и из Сибири. Не столь давно литератор Плещеев отправился в Москву не без цели и прислал оттуда письмо с точным текстом богохульного послания критика Белинского к сочинителю Гоголю. Сие послание господин Достоевский полностью огласил на «пятнице» у Петрашевского… И с каким еще пылом! С какой горячностью и блеском в глазах!
— И эту мерзость Достоевский мог оглашать публично? Это сочинитель-то «Неточки Незвановой»? — Иван Петрович в раздражении взял в руки свежий том «Отечественных записок», в коем напечатана была первая часть нового романа Достоевского, и, закрыв его, отбросил на подоконник. — Непостижимо! — воскликнул он. — Преступнейшие мысли и клевета на религию, на церковь, на законы — и вдруг все это подвергать публичному слушанию! И даже обсуждать, и, видимо, с усмешечками?
— Совершенно верно-с, с усмешечками…
— И с полным сочувствием?
— С полным. Совершенно точно. И при этом господин Достоевский с горячностью повторял мысли Белинского о том, что-де только литература может быть защитницей и направительницей народа, а что сочинитель Гоголь предает интересы народа, вместо того, чтобы стоять за него.
— Вот оно как!
— И Гоголь вышел поэтому проповедником невежества, религиозным изувером… Тут полное отрицание религии, обрядов и молитв… Не молитвы нужны, а наука-с… Таковы выводы… И вот что слушали господа гости у Петрашевского.
— Что же они говорили? И как сам Петрашевский?
— О, — всецело на стороне Белинского. Белинский там как бы повелитель всех чувств и понятий. Некий Львов подхватил его мысли и сразу предложил распространить письмо в целом виде и пустить по рукам… Мало того — литографию завести и уж печатать по всем правилам. Так и принято было. Все общество сидело как бы околдованное. Лишь кое-кто про себя раздумывал нечто иное и на лице выражал недовольство, да таковых было мало. Благомыслие ничтожно в кружке, осмелюсь доложить…
— Оставьте у меня эти списки. Я немедля доложу графу.
Иван Петрович уж не мог успокоиться, получив столь внушительные сведения от агента, подобранного им для обнаружения преступного сообщества.
— Нет! Нет! До чего дошла молодежь! — восклицал он, беспокойно сидя в кресле и не глядя на Петра Дмитрича. — Какая заносчивость и презрение к величайшим историческим святыням! Какое непонимание! — разводил он длинными руками, с желчью выплевывая каждое слово.
— Осмелюсь заметить, естественные науки-с и политическая экономия вместе с философией — вот что всему причиной. Европа! Европа идет на нас!
— Прошу вас, представьте все дополнительные сведения и мнения относительно действий Спешнева, Момбелли и прочих. Также и относительно Дурова и Достоевского. Дело не терпит никаких отлагательств. Через два дня жду доклада.
Петр Дмитрич вытянул вперед свое круглое лицо:
— В точности все будет произведено и доложено. Осмелюсь сказать, исторической важности события Исторической!
— Да, да! Скверная история! Сквернейшая!
Петр Дмитрич медленно удалился в прихожую, что у лестницы с черного хода.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На субботнике у Сергея Федоровича
Письмо Белинского к Гоголю, прочитанное Федором Михайловичем на «пятнице» у Михаила Васильевича, с торопливостью переписывалось среди посетителей кружка. Каждый счел нужным иметь в кармане запретный и бичующий текст. Филиппов, занятый отысканием частей для печатного станка, предчувствуя сокрушительное восстание по всей Восточной Европе, сделал несколько копий письма и заранее объявил Николаю Александровичу:
— Коль станок будет готов, первым делом напечатаем письмо Белинского. Что за силища-то!
Копия письма Белинского попала и к Василию Васильевичу.
— Чувствуете смысл-то всего э т о г о? — спросил тот Федора Михайловича, представ пред ним прямо лицом к лицу на Гороховой улице. — Чувствуете, как убита Россия в этом письме, со всеми ее порядками, и как без страха положена в гроб и заколочена?
— Убить-то не убита, — ответствовал Федор Михайлович, — а тоска — великая, что и говорить.
— Ну уж, довольно тоски! — решительно выдвинул свою мысль Василий Васильевич. — Из тоски дело не делается. Да и приличествует ли вам, сочинителю, тосковать? Белинский — надо кстати заметить — обходился без тоски, а коли видел, что знаменитость завирается, будь то Гоголь над всеми Гоголями, без стеснения уничтожал до самого основания. И вам, сочинителю и предвосхитителю грядущих веков, надо поступить точно таким же манером — в поучение и исправление человечества. Ведь вы-то от наставления не отказываетесь? Вы-то любите поучать? И небось положили себе за правило — служить не более и не менее как всему человечеству? Вот и послужите, господин сочинитель. Явите миру свое величие и свою силу. У вас есть что показать миру и чем блеснуть перед ним. Станьте превыше кружков и обратитесь к делу. Дело увенчивает мысль человеческую. Уверяю вас. Увенчайте!
