Лицо Семимеса просияло от счастья.
– Почему, к сожалению, Дэн? – спросил Мэтью. – Ты хочешь знать всё наперёд? Честно говоря, это не по мне: неинтересно жить, когда знаешь всё наперёд.
– Нет! Не хочу! – отрывисто сказал (почти выкрикнул) Дэниел. – Это страшно! И не надо больше об этом!
– Что с тобой? – удивился Мэтью неожиданной реакции друга.
– Вы устали, друзья мои, Мэт и Дэн. Но нам нужно дождаться отца. Хотите чаю с лепёшками? Таких вы ещё не ели: отец не подавал их. Вы пробовали черничные и сметанные из пекарни Дарада и Плилпа, из лавки при пекарне. А эти – другие.
– Какие другие? – спросил Мэтью с усмешкой, заметив, что Семимес мнётся.
– Прости, Мэт, – сказал Дэниел. – Тут нам лепёшки предлагают, а я ору… сам не знаю почему.
– Я уже забыл, Дэн.
– Ну… другие. Они безо всего. Самые простые лепёшки. Чуть солёные на вкус. Отец как-то раз забыл в лавку сходить и сам испёк. Хотя до этого он никогда сам не пёк, лепёшки получились, очень получились. С тех пор с чаем я больше всего люблю эти лепёшки. Я сейчас сюда принесу. Не вставайте – сидите грейтесь у камина в своих креслах, – сказал Семимес и, припомнив недавнее, добавил: – …боровички.
Скоро он вернулся с плетёной хлебницей в руках, наполненной неказистыми с виду лепёшками.
– Держи корзинку, Мэт. Я за чаем схожу.
Семимес принёс чайник (он выпускал через носик ароматный паратовый жар) и три чашки. Поставил всё на стол. Затем взял стул и перенёс его к камину. Затем разлил чай по чашкам и две подал друзьям. Взяв третью, подошёл и сел на стул рядом с ними.
– Тоже чаю попью. Хочу домашних лепёшек отведать, хоть и не проголодался ещё.
– Я таких… правильных лепёшек никогда в жизни не ел, – сказал Мэтью, умяв в два мгновения целую Маламову лепёшку. – Возьму-ка ещё одну.
– Ты таких не ел, потому что они самые простые, безо всего. Оттого они и правильные, – объяснил Дэниел словами Семимеса. – Особенно, если этому соблазну перед сном предаваться.
– Особенно после целой сковородки жареной рыбы, – весело подметил Мэтью.
– И после черничных и сметанных собратьев из пекарни… – Дэниел не смог припомнить хозяев пекарни… – этих ребят, как их там?
– Даада и Пьипа, – сказал Семимес, коверкая «Дарада и Плилпа», оттого что правильная лепёшка, заняв много места в его рту, помешала языку правильно начертать звуки, пробиравшиеся наружу.
Друзья развеселились…
После того как Семимес отнёс дважды опорожнённые чашки и втрое убавленную корзинку на кухню, он нашёл Мэтью и Дэниела у полок с грибами.
– Грибочки рассматриваете? Надоело сидеть?
– Себе место на поляне подыскиваем, мы же боровички, – ответил Дэниел.
– Да-да, боровички.
– Кто их вырезал, Семимес? – поинтересовался Мэтью.
– Отец. Из липы вырезает. Липа податливая, мягкая, хорошо поддаётся ножу. А вот этот сработан из туфра. Кто-то называет туфр оранжевым туфром. Это, потому что под бурой корой древесина оранжевая. Стены всех домов в Дорлифе из досок туфра. И в других селениях тоже.
– А я, когда на Дорлиф с холма смотрел, думал, дома кирпичные, – сказал Мэтью.
– Оранжевый цвет тебя с толку сбил. Ты рукой проверь, потрогай стену.
Мэтью потрогал стену… и постучал по ней.
– Точно – оранжевый туфр.
Семимес улыбнулся и сказал, покачав головой:
– Умник.
– Грибная выдумка тоже хороша, – сказал Дэниел.
– Мой вороной не выдумка… а сон, – с обидой в голосе проскрипел Семимес.
– Нет-нет, Семимес. Я имел в виду, что затея с грибной поляной удалась. Тоже удалась, как и с твоим вороным. Здорово вы с отцом придумали – гостиную оживить.
– Точно, – поддержал Дэниела Мэтью, не давая обиде перетянуть Семимеса на свою сторону.
– Поначалу грибы у него в комнате на столе стояли, – смягчился хозяин. – Я попросил его перенести их в гостиную: мне нравится так. Я вообразил, как будет, полочки в уме на стене разместил – мне понравилось. А вышло даже лучше, чем я вообразил. А отец, в свой черёд, уговорил меня полки с вороным над диваном разбросать.
– Семимес, для какой живности эти маленькие лестницы? – спросил Дэниел.
Семимес помотал головой.
– Ох, не знаю, Дэн. Сам ломал голову над этой штуковиной. Однажды не утерпел – спросил отца. Он сказал: «Коли не видно жильцов, значит, не желают видимыми быть». Он, когда стоит подле своих грибочков, молчит… Я думаю: коли молчит, значит, не желает слышимым быть.
– Точно, Семимес, – поддержал его Мэтью. – Не всегда надо в душу лезть.
– Никогда не надо никуда лезть, когда не просят, – сказал Дэниел.
– И в запертую комнату? – усмехнулся Мэтью.
Все трое переглянулись.
– Не знаю, – сказал Дэниел вопреки своему утверждению.
– И я не знаю, – проскрипел Семимес.
…Гости развернули кресла так, чтобы сидеть лицом к огню. Семимес вернул стул на своё место, а сам пристроился рядом с ними прямо на полу.
– У камина люблю сидеть по-простому, как у костра, – сказал он и подбросил в топку пару полешек.
Мэтью взял прислонённую к стене кочерёжку и переворошил угли, помогая задохшемуся пламени ожить.
Безмолвное, отдавшееся языку жеста колдовское действо, которое заставило изменить себе даже холодный камень, заворожило ребят, отняло их друг у друга… и поманило каждого из них туда, где огонь, становясь невидимым, обращается в абсолютную страсть… где мысли, обретая хрупкость, раскалываются на мелкие стекляшки… где образы, рождённые отрешённостью, не связаны предметами и смыслом… где всё спутывается и откуда по возвращении не выносишь воспоминаний, а если выносишь, то живёшь ими и только ими до конца дней своих, не узнавая явь. Колдовское действо, что разыгралось в утробе камина, поманило каждого из троих туда, где Мир Яви ближе всего к Миру Грёз, где между Миром Яви и Миром Грёз всего лишь шаг, где уже нет Мира Яви и ещё нет Мира Грёз…
Глава вторая
Свеча, пёрышко и карандаш из эйриля
– Дэн! Мэт! Очнитесь! Очнитесь же! Отец на пороге!
Ребята вышли из забытья, встрепенулись и встали.
– Я чуть не заснул, – сказал Дэниел сонным голосом.
– Я… тоже, – протянул, зевая, Мэтью.
– И я, – признался Семимес. – Палка услышала людей и дала мне знать. Отец не один: шагов больше, чем делал бы один отец. Слышите?.. неужели с ним Фэлэфи?!
Ребята прислушались: шаги приближались… Дверь открылась вдруг, быстрее, чем они ждали. В гостиную вошла женщина, за ней – Малам. Дэниел остолбенел, не веря тому, что увидел. В сознании его, как оправдание неверию, промчалась мысль, не сон ли это… Эти глаза!.. Эти глаза нельзя было спутать ни с какими другими. В этих глазах нельзя было не признать два озера, в которых будто запечатлелось ясное светло-сиреневое небо, два озера, которыми смотрели глаза Буштунца. Женщину тоже охватило волнение: она встретила глаза… которых не встречала наяву с того дня, когда на Дорлиф обрушился Шорош.
– Здравствуй, Фэлэфи! – радушие переполняло голос Семимеса больше, чем скрип в нём.
– Здравствуй, мой дорогой Семимес. Как твоя нога, не болит?
– Я забыл, что она у меня была, – от избытка чувств Семимес сказал не совсем то, что хотел сказать (чем сделал, хотя и не погасил вовсе, волнение гостиной более лёгким и улыбчивым).
– Фэлэфи, дорогая, это наши гости, о которых я тебе рассказал. Это – Мэтэм, а это – Дэнэд.
Ребята поклонились ей. Мэтью, в отличие от Дэниела, казалось, не растерялся и нашёл нужные слова.
– Рады познакомиться с тобой, Хранительница Фэлэфи. Человек, у которого мы вчера останавливались на ночлег, его имя Одинокий, сказал, что Дэн должен передать Слово, которое принёс с собой, тебе, – выговорил он и легко подтолкнул Дэниела локтем, видя, что его стоит подтолкнуть.
Но тот не реагировал ни на слова, ни на локоть.
Фэлэфи приблизилась к Дэниелу и взяла его руки в свои. На глазах её выступили слёзы… и покатились по щекам. Его глаза увидели эти капельки, хранившие прошлое, и чуть было не заразились от них.
– Дэнэд, не печалься. Это не те слёзы, которые провожают родного человека в дальний неведомый путь, но те – которые встречают его после бесконечно долгой разлуки. В этих слезах счастье, – сказала Фэлэфи. – Ты вернулся вместо Нэтэна, твоего дедушки и моего младшего брата… Я знала, что вновь увижу глаза, в которых небо Дорлифа, его и твои глаза.
– И твои, Фэлэфи, – прошептал Дэниел. – Я сразу узнал их.
Ему показалось немного странным, что старшая сестра его деда выглядит всего на пятьдесят лет. Но это было лишь мимолётным удивлением. В эти мгновения его захлестнули разные чувства, и в их сплетении родилось одно – он дорлифянин. Дэниел испугался этого нового чувства. Ему бы сейчас спрятаться от него… или лучше с ним – ото всех… Ему бы сейчас в ту комнату, на двери которой большой замок… Его спас дневник Буштунца.
