— А куда вы ехали?
— Что, простите?
— Куда вы направляетесь?
— Видите ли, я была в гостях у подруги. Сейчас возвращаюсь домой.
— А где вы живете?
— В городе, — ответила Эйлин, боясь, что Вирджиния услышит, как у нее перехватило горло. — В Квинсе. Вроде бы мне нужно ехать по Бронкс-Ривер-парквей до Хатчинсон-парквей?
— А вам в какую часть Квинса?
У Эйлин гулко забилось сердце.
— Дугластон.
Во рту пересохло, и она задохнулась на последнем слоге.
Вирджиния дала ей подробные указания, вплоть до того, через сколько футов после светофора будет поворот на Бронкс-Ривер-парквей. От прежней немного суматошной энергии не осталось и следа, и Эйлин вдруг сокрушило тоскливое понимание: она ведь совсем и не знала Вирджинию.
Слушая описание знакомого маршрута, Эйлин чуть-чуть перевела дух. Больше она сюда не вернется. Невозможно будет назвать себя и потом сидеть в гостиной Вирджинии, не испытывая чудовищной неловкости. Эйлин вглядывалась в лицо Вирджинии, стараясь угадать то, что уже никогда не узнает: есть ли у нее дети, по-прежнему ли она замужем, прожила ли счастливую жизнь.
Когда Вирджиния умолкла, Эйлин сказала:
— Спасибо.
— Не за что.
— У вас очень красивый дом, — сказала Эйлин. — Чудесный дом. Просто глаз не отвести.
52
Навестив бабушку, они проехались по окрестностям — вверх по Смит-стрит, потом по Гованус-экспрессвей, затем разворот и дальше по Корт-стрит. Выехав на Лоррейн-стрит, повернули направо и дальше двигались с черепашьей скоростью в общем потоке.
Коннелл уже выучил названия всех улиц. Третьи выходные подряд отец показывал ему район, где жил когда-то. Торопился успеть, пока не забыл, что там где.
Проехали бассейн «Ред-Хук».
— Тут мы с друзьями плавали, еще мальчишками. Как давно это было, даже не верится. Купались голышом и внимания не обращали. Здорово было! Целыми днями валялись на солнышке и загорали дочерна. Знаешь, здесь ведь и сегодня плавают.
Коннелл кивал из вежливости; ради этих воспоминаний он пропускает вечеринку по случаю Хеллоуина.
— Не конкретно сегодня, — сказал отец. — Настолько я еще соображаю! Сегодня слишком холодно. Я в обобщенном смысле.
Отец остановил машину. Лицо у него было открытое и очень искреннее. А у Коннелла в голове бродили мерзкие мысли.
«Соображаешь? Да что ты на самом деле соображаешь? Ты же никогда не был нормальным отцом, правда? Все эти твои завихрения, бесконечные списки видеокассет и магнитофонных записей, и рубашки с длинным рукавом в летнюю жару, и ни в коем случае не выйти на улицу в шортах, и эти старые фильмы, и дурацкие шуточки. И твои лабораторные халаты, и остро заточенные карандаши. И твои вечные придирки насчет правописания и отчетливого произношения. И твои дебильные кроссовки, и пропотевшие бейсболки, и волосы в ушах. И твоя манера никогда не превышать скорость, разве что на пару миль в час. И твои пробирки, и твои планшеты, и твой кейс. И твои нудные рассказы о старом районе. Я бы мог хоть сейчас тебя в землю вогнать, если бы захотел, придурок несчастный, урод, больной на всю голову, ботан, зануда, интеллигент несчастный».
Тем временем отец снова сосредоточился на дороге. Они свернули на Коламбия-стрит и в конце концов приехали к заброшенному зданию с длинной поблекшей вывеской — на ней заглавными буквами было написано: «КОНСТЭМ».
— Все, что осталось от фабрики, где я работал, — сказал отец.
Стены были сплошь исписаны, краска облезла, и под названием фабрики с трудом различались слова: «ПРОИЗВОДСТВО КРАСОК».
— Раньше в городе столько всего производили, а сейчас куда что подевалось. Работа на фабриках была — как бы это назвать? — инкубатором для среднего класса.
У отца наступило очередное просветление — в такие минуты он мог подолгу рассуждать о чем-нибудь, и никто бы не заметил, что у него с мозгом что-то не в порядке. У Коннелла каждый раз просыпалась надежда, — может, какая-то часть отца все-таки вернется с той стороны хлипкого подвесного моста.
— Если бы не работа на фабрике, я бы не смог добиться того, чего добился в жизни. У нас в стране больше ничего не создают.
— Мы делаем ядерные ракеты, — сказал Коннелл. — Фильмы. Гамбургеры.
Отец словно не слышал.
— Когда я здесь работал, мне было столько лет, сколько тебе сейчас. Нет, чуть побольше. Лет двадцать. Ты мне все время кажешься старше, чем есть. Ты так похож на моего брата Фила...
Коннелл включил радио, поймал станцию WDRE и, услышав первые аккорды «Smells Like Teen Spirit», прибавил громкости. Если даже отец велит сделать потише, плевать — мыслями Коннелл все равно не здесь. Может, и в отцовских мыслях его тоже нет.
53
— Поможешь подготовиться к завтрашнему диспуту?
— Давай.
— Тема для обсуждения: оправданна ли эвтаназия с этической точки зрения? Я должен отработать доводы «за» и «против». Знаешь, как это делается?
— Примерно представляю.
— Сначала я буду приводить аргументы «за», а ты говори «против», потом поменяемся. Значит, я высказываю первое утверждение, ты даешь встречный вопрос, и поехали. Готов? Первое утверждение: эвтаназия оправданна, потому что у каждого человека есть неотъемлемое право на самоопределение. Мы защищаем право человека самому выбирать себе место жительства, место работы. Если уж эти права священны, то самое фундаментальное право человека — право на выбор, когда умереть. Пациент вправе сам решать свою судьбу. Если мы дадим ему такую возможность, этим поддержим свободу выбора и человеческое достоинство. Пап, ты ничего не записываешь!
— Я слушаю.
— Ты должен делать заметки по ходу моего выступления, чтобы потом опровергнуть его по пунктам. Вот тебе бумага, записывай! А потом выступишь с контрдоводами. Постарайся найти уязвимые точки в моей логической цепи. Усомнись в исходных предположениях. Например, ты можешь сказать, что многие люди, считая, что неизлечимо больны, просят об эвтаназии, а после выздоравливают и радуются, что эвтаназии не случилось. Дискутируй жестче! Мне надо потренироваться незаметно обходить доводы противника. Это должно выглядеть естественно и в то же время изящно. А я должен сохранять спокойствие и уверенность. Попробуй меня спровоцировать, чтобы я ляпнул какую-нибудь глупость, да еще и нахамил. На прошлой неделе я сорвался, нагрубил и, хотя разгромил оппонента, судьи мне поставили двадцать четыре — двадцать три, и мне из-за этого достался очень опасный противник в одной восьмой финала. А девчонкам разрешают вредничать сколько угодно, вот свинство! Та девица из школы имени Стайвесанта целую кучу гадостей наговорила, а ей поставили тридцать — двадцать три. Если бы я лучше умел дискутировать, то и хамить не надо, мог бы еще и дополнительные очки получить за вежливость. В общем, только изнурительные тренировки! Давай, пап. Ты можешь, по крайней мере, сказать: «Это нереалистично, потому что неосуществимо на практике при соблюдении интересов всех сторон».
— Это нереалистично, потому что... как там дальше?
— А, не важно. Все равно обсуждать практическую эффективность не разрешают правила. Так что я тебе просто отвечу: «Мой оппонент приводит доводы политического характера, а такому нет места в дебатах по формату Линкольна—Дугласа...»[22] Бу-э-э!
— Что такое? Что случилось?
— Надо бы цитат получше подобрать. Из Платона там, из Джефферсона. Нельзя, чтобы эти шустрые поганки из «Стайвесанта» меня обскакали на метафорах!
— Что-что?
— Да ничего. Нахалка из «Стайвесанта» будет ссылаться на Локка в поддержку своей позиции. А мне придется ее опровергать. Да я прямо жду не дождусь! На этот раз я ее размажу. Просто уже чувствую вкус победы! Мой второй тезис: доктрина общественного договора. Индивид жертвует определенными правами и свободами ради возможности жить под защитой общества. Если индивид отказывается от права причинять другим вред, получая взамен все преимущества жизни в обществе, то эвтаназия оправданна, потому что не причиняет вреда другим.
— Сынок, я не верю в эвтаназию.
— Поэтому ты должен принять утверждение о том, что эвтаназия оправданна с этической точки зрения.
— Не оправданна она ни с какой точки зрения.
— Пап! Я же к судьям обращаюсь, а на оппонента мне смотреть нельзя. Ты должен меня опровергать. Сошлись на эффект «снежного кома». Если разрешить эвтаназию, то можно скатиться до оправдания самоубийства. Тут такое начнется... Евгеника, принуждение к эвтаназии, дисбаланс в расовом и экономическом плане. Люди начнут принуждать других к эвтаназии ради получения выгоды или во избежание лишних расходов.
— Никто никого не принуждает к эвтаназии. По крайней мере, в нашей стране.
— Скажи так: врачебная этика не позволяет помогать человеку умереть. Обязанность врача — продлить жизнь пациента, невзирая на ее качество. Тогда я смогу возразить, что многие неизлечимо больные страдают от сильных болей и не хотят продлевать свою жизнь.
