— Слушай, никто здесь Эду не враг...
И тут ее осенило, как будто Эд на ухо шепнул: реальный выход, который избавит обе стороны от затяжной борьбы. Наконец-то пригодится его маниакальная добросовестность. А сколько раз Эйлин злилась на него за то, что тащится на работу в любом состоянии! Теперь благодаря этому они все-таки смогут дотянуть до тридцатилетнего стажа.
— Можно поступить иначе, — сказала она. — Эд ни разу не брал больничного, у него больше года накопилось. Дайте ему закончить этот семестр, а потом оформите больничный на все это время сразу.
На следующий день Стэн позвонил снова. Коллеги Эда вызвались взять на себя его лекции до конца семестра. Летом он получит оплаченный отпуск, а осенью пойдут больничные.
— Я хочу сделать для него хотя бы это, — сказал Стэн. — Он может совсем не приходить на лекции.
— Ты так говоришь, словно это великое благо. Будто не знаешь, как он любит свою работу.
— Все знают, как он любит преподавать.
Эйлин хотелось верить, что в глубине души Эд не так уж любил преподавание. Это бы их сблизило. Хотелось думать, что он только притворялся, терпеливо разъясняя в сотый раз материал для бестолковых идиотов, а успехи студентов всего лишь делали ненавистную работу чуть более сносной. Однако в глубине души она понимала, что на самом деле никакой жертвенности тут не было. Она не знала другого человека, которому работа приносила бы столько радости. А ей, Эйлин, приходилось забывать о себе ради его счастья.
— Эти детишки никогда не узнают, сколько жизни Эд им отдал, — сказала она Стэну.
Тринадцатого февраля девяносто третьего года Эд вышел на работу в последний раз. Неделю спустя она поехала вместе с ним подписать какие-то бумаги в отделе кадров и там узнала, что совершила ошибку. Действительно, у него накопилось много больничных, но эти дни не будут учитываться при расчете пенсии. Давать задний ход было поздно. Эйлин попробовала позвонить Стэну — нельзя ли дать Эду еще немного времени, — но ничего не добилась. В конце концов она обозвала Стэна подонком и швырнула трубку.
Формально Эд закончит работу в июне со стажем не в тридцать, а в двадцать девять лет и не получит прибавку к пенсии. А поскольку он еще не достиг пенсионного возраста, реальный размер пенсии будет еще меньше. Часть разницы покроет пособие по инвалидности — около тысячи четырехсот долларов в месяц, — но семье придется приспосабливаться к изменившемуся уровню доходов.
Из-за бюджетных ограничений Эду уже четыре года не повышали зарплату. Ходили слухи, что года через два ожидается повышение и тогда Эд начнет получать столько, сколько уже давно должен бы. Он так и не дождался честно заработанной прибавки. Да и не в одной прибавке дело! Эд стоял на пороге того этапа в своей карьере, когда он стал бы наконец получать нормальные деньги. Он мог преподавать лет до семидесяти или дольше, и зарплата росла бы с каждым годом.
К тому же Эд получал правительственный грант на свои исследования — тридцать тысяч в год, и возобновлять его можно было еще четырежды. Потеря гранта — самый тяжелый удар. Это был резервный фонд, мечта о роскошной жизни и символ статуса.
Пока Эд еще числится на работе, ему будут оплачивать больничный, но эти выплаты прекратятся, как только ему оформят пенсию.
Пару лет спустя после свадьбы, выбирая план льгот, предоставляемых работодателем, Эд выбрал такой вариант, при котором у них каждый месяц оставалось больше денег после вычета налогов. Минус такой схемы состоял в том, что она не предусматривала медицинскую страховку для Эйлин в случае смерти Эда или его ухода на пенсию. Они сознательно пошли на риск, рассчитывая, что Эйлин получит медицинскую страховку у себя на работе, когда выйдет на пенсию. Кто же мог знать, что у Эйлин найдутся причины каждые несколько лет менять место работы: более ответственная должность; более высокая зарплата; конфликт с начальством, которое не терпит волевых женщин; неумение промолчать, когда на службе творится нечто сомнительное с этической точки зрения.
Теперь, чтобы сохранить медицинскую страховку, ей необходима работа — любая, лишь бы на полный рабочий день, причем надо не меньше десяти лет продержаться в больнице Норт-Сентрал-Бронкс или любой другой муниципальной больнице. В этом случае она сможет претендовать на базовую пенсию от города Нью-Йорка и соответствующую медицинскую страховку. А выполнить такую задачу без потери в зарплате в ее возрасте нелегко.
Не предусмотрели они с Эдом проблем со страховкой, но кто же способен заглянуть так далеко в будущее? Казалось, у него еще десятки лет работы впереди. Они сделали ставку на максимальную окупаемость — и проиграли. Для Эйлин это означает, что она вынуждена будет зубами держаться за свою работу именно в то время, когда больше всего нужна Эду.
Если она потеряет работу раньше чем через десять лет, придется покупать медицинскую страховку, и тогда им попросту не хватит денег — мало того, что Эйлин лишится зарплаты, так еще и выплаты по страховке прибавятся к расходам на еду и оплату коммунальных счетов и взносов за дом, да еще через пару лет нужно будет платить за обучение Коннелла (Эд взял с нее слово, что его болезнь не помешает Коннеллу поступить в тот университет, куда ему захочется). Ко всему прочему придется нанимать медсестру, чтобы ухаживала за Эдом, пока Эйлин на работе, — а это шестьсот баксов в месяц, при нынешних ценах, а содержание в лечебнице, если до такого дойдет, встанет в четыре тысячи ежемесячно, а то и больше. Думать о подобном исходе не хотелось, но и исключить его нельзя. И это еще если Эйлин вообще сможет приобрести страховку. Несколько месяцев назад у нее из-за целлюлита раздуло ногу, и после этого вообще неизвестно, продадут ли ей полис, а если продадут, то, наверное, сдерут три шкуры. А если заболеть, не имея страховки, она потеряет все. С пятнадцати лет работала, неукоснительно откладывала десять процентов с каждой зарплаты, и все равно благосостояние ее семьи может рухнуть в одночасье из-за американской системы здравоохранения, которой она посвятила всю свою жизнь, всеми силами стараясь как можно лучше заботиться о пациентах. А система эта устроена таким образом, что самая большая тяжесть ложится на плечи тех, кому и так трудно и у кого уже нет сил на подвиги.
56
Отец годами рассуждал о том, с каким удовольствием научит Коннелла водить машину, а когда наконец Коннеллу исполнилось шестнадцать и он получил ученические права, отца пришлось долго уговаривать, чтобы пустил его за руль. Ветреным мартовским днем они приехали на автостоянку перед универмагом «Мейсис» в торговом центре «Кросс-Каунти». Отец обошел вокруг машины и махнул Коннеллу, чтобы тот передвинулся на водительское место.
Пока Коннелл пробовал разгоняться, тормозить, поворачивать, парковаться и давать задний ход, отец сидел спокойно, а вот когда Коннелл, собравшись с духом, рискнул выехать со стоянки на улицу, отец задрожал от страха. У первого перекрестка отец сделал жест, словно ударил по тормозам, и закричал:
— Стой!
— Зеленый же! — крикнул в ответ Коннелл, хотя все-таки притормозил.
У следующего светофора Коннелл, включив сигнал поворота, сбросил скорость и повернул налево.
— Осторожней, в стену не врежься! — сказал отец, притопывая ногой.
Коннелл снова прибавил скорости — отец так и дернулся. Потянулся к тормозу — отец чуть не задохнулся. Обогнал другую машину — отец вцепился в поручень под потолком.
В следующий раз отец принялся орать на Коннелла практически сразу, как только они выехали из гаража, и не переставал, пока не вернулись домой. Потом он извинялся с несчастным видом. Сказал, что никак не мог удержаться.
Они еще раза два так выезжали, с тем же результатом. В конце концов Коннелл перестал его просить. Когда поступит в колледж, тогда и научится в автошколе.
Однажды в десять часов вечера отец зашел к Коннеллу, одетый по-уличному, и сказал:
— Пойдем со мной!
— Куда?
— Пойдем-пойдем!
В кухне мама пила чай. Отец прошел мимо нее не оглядываясь.
— Куда это он собрался?
— Кто же его знает, — буркнул Коннелл на ходу.
Мама окликнула их, отец не ответил, Коннелл тоже промолчал. Он спустился за отцом в гараж и устроился на пассажирском сиденье. Когда они выезжали из гаража, мама вышла из дому с чайной чашкой в руке. Отец не опустил стекло. Коннелл только молча пожал плечами. Мама смотрела им вслед с легкой тревогой, придерживая ворот халата, — вечер был прохладный.
Отец медленно вел машину задним ходом. Мама повернулась и ушла в дом. Подъездная дорожка описывала дугу, по обеим ее сторонам шла живая изгородь вдоль низкой каменной стены, а в конце стояли две каменные колонны. Здесь и нормальным ходом нелегко проехать, не то что задом наперед. Отец столько раз успел поцарапать машину, что мама уже бросила ее чинить. Сейчас он медленно выехал на улицу, ни разу не задев ни кусты, ни каменную кладку, ни колонны.
